5

Как трезвый наблюдатель Достоевский не мог закрыть глаза на новые черты общественной и культурной жизни пореформенной, буржуаз ной России Но и в 70-х годах он продолжал отстаивать необходимость для России идти вперед в отличие от Запада мирным путем, без коренных социально-политических преобразований Высоко оценивая глубину и страстность исканий, нравственную бескомпромиссность и способность лучших представителей русской молодежи к самопожертвованию, Достоевский не принимал революции, хотя своими произведениями объективно участвовал в ее подготовке

Кульминационной точки спор Достоевского с современной ему революционной Россией достиг в романе «Бесы» В основу его Достоевский положил материалы «нечаевского дела» – получившего широкую оглас ку процесса, который слушался в Петербурге в июле-августе 1871 г. С. Г. Нечаев, человек сильной воли, склонный к авантюрам, создал в Москве несколько политических кружков («пятерок») заговорщицкого типа В написанном и пропагандировавшемся им «Катехизисе революционера», в котором анархистские идеи он соединил с рядом положений из устава ордена иезуитов, Нечаев утверждал, что революционер не должен чувствовать себя связанным никакими обязательствами и не может пренебрегать никакими средствами для достижения цели Провозглашая в качестве цели созданной им организации «всеобщее и повсеместное разрушение», Нечаев призывал своих последователи объединиться с разбойниками и деклассированными, преступными элементами, которые рисовались ему в ложном ореоле бунтарей, мстителей за социальную несправедливость Программа и тактика Нечаева встретили отпор привлеченного им в организацию студента Иванова Нечаев обвинил Иванова в предательстве, заставил членов «пятерки» убить Иванова и эмигрировал за границу Процесс над арестованными нечаевцами слушался в его отсутствие.

Вслед за Тургеневым автором «Отцов и детей», где изображен обострившийся в России 1860-х годов идеологический конфликт между поколениями, Достоевский выводит в «Бесах» те же два поколения Но он дает спорам между ними другую интерпретацию, чем Тургенев (который фигурирует в «Бесах» в карикатурном, пародийном образе сюсюкающего и самовлюбленного писателя Кармазинова).

Типичный, в понимании автора, представитель старшего поколения в «Бесах» – Степан Трофимович Верховенский. Рассказ о нем проникнут иронией романист воспользовался рядом деталей из биографии известного русского историка!840-х годов, друга Герцена Т. H. Грановского, которым придал «сниженную» юмористическую окраску.

Степан Трофимович, как и многие другие люди его поколения, по суждению автора, всего лишь – взрослый ребенок, суетный и тщеславный, но при этом бесконечно добрый, благородный и беспомощный Его либерализм, преклонение перед «западной» культурой и парламентскими учреждениями – безобидные и неопасные для общества игрушки. Все это раскрывается в эпилоге, где, пережив крах своих «западнических» убеждений, Степан Трофимович, бросивший свой дом и отправившийся в «последнее странствование» с котомкой за плечами, умирает бесприютным странником, в простой крестьянской избе, умирает, хотя и не отрешившийся от своего религиозного скептицизма, верующий по прежнему лишь в «Великую Мысль», но в то же время жаждущий бессмертия души, со словами любви и всепрощения на устах

Прямые духовные «дети» Степана Трофимовича и Кармазинова, по оценке автора «Бесов», – молодые люди следующего поколения вплоть до нечаевцев Они охарактеризованы романистом как «бесы», «кружащие» Россию и сбивающие ее с истинного пути Таков смысл полемического названия романа, в котором – в силу трагических противоречий мировоззрения писателя – художественный анализ реакционно-анархистских блужданий нечаевцев заслонил от него подлинную, богатую глубоким революционным содержанием картину тогдашнего освободительного движения.

Поколение «бесов» представлено в романе фигурами нескольких психологически несходных между собой героев. Сын Степана Трофимовича – Петр (прототипами которого, как свидетельствуют черновики романа, были Нечаев и Петрашевский) с усмешкой слушает восторженно-патетические тирады отца, которого он считает безнадежно отставшим от века. Невежественный и циничный Петр Степанович откровенно заявляет о себе, что он «мошенник, а не социалист». Его цель – личная власть. К товарищам, которых он хочет духовно подчинить себе и связать круговой порукой, чтобы сделать своими послушными орудиями, он относится с презрением.

Но в среде молодого поколения Достоевский различает и иные, более сложные, трагические фигуры. Таков Кириллов: восстание против унижающей человека власти бога толкает его на самоубийство, которое он рассматривает как проявление высшей свободы личности перед лицом играющих ее жизнью чуждых ей сил, выражение признания человеком власти над собой одного лишь собственного «своеволия». Своим «идейным самоубийством» Кириллов хочет показать пример другим людям, рассматривая себя как нового Мессию, жертвующего собою для всех. Горячая любовь к России, ее народу, из низов которого он вышел, гуманистическое сострадание к людям переполняют сердце убитого заговорщиками Шатова. Наконец, самый сложный образ романа – Ставрогин – один из последних в литературе XIX в. трагических выразителей темы романтического «демонизма». Это человек острого, аналитического ума и большой внутренней силы, полный сжигающей его ненависти к лицемерным устоям общества, в котором он вырос и воспитался. И в то же время анархическое отрицание старой, лицемерной морали побудило Ставрогина в молодые годы, бросив ей вызов, с головой погрузиться в разврат. В это время он совершил отвратительное преступление, мысль о котором позднее никогда не покидала его, – насилие над полуребенком, девочкой Матрешей. Рассказ об этом преступлении и вызванных им муках совести составляет содержание особой главы романа – «У Тихона» (так называемой «Исповеди Ставрогина»), которую редакция «Русского вестника», где впервые был опубликован роман, исключила при печатании «Бесов», сочтя ее слишком смелой, и она была опубликована впервые уже после Октябрьской революции. После совершенного преступления Ставрогин не находит душевного покоя, чувствуя в сердце неизменно ту же роковую пустоту. В нем ни на минуту не умолкает голос совести, которая, как безжалостный и неподкупный судья, напоминает Ставрогину о потере им своего человеческого лица. Став виновником гибели не только Матреши, но и Хромоножки, искалечив жизнь двух других героинь – Марьи Шатовой и Лизы Дроздовой, – Ставрогин на последних страницах романа кончает с собой. «Бесы» были восприняты современниками в ряду тогдашних охранительных, «антинигилистических» романов, направленных против освободительного движения. И до сих пор буржуазные реакционеры и мещане обыватели на Западе стремятся тенденциозно использовать «Бесов» в борьбе против коммунизма. Между тем К. Маркс еще в 70-х годах XIX в. провел ясную и четкую разграничительную линию между мелкобуржуазным анархизмом Бакунина и Нечаева, их релятивизмом в политике, этике и эстетике, программой мещанского вульгарного казарменного коммунизма и чуждой какой бы то ни было тени этического релятивизма, глубоко чистой и благородной по своим целям, по политическим методам и средствам борьбы программой революционной марксистской партии.

Не зная научного социализма, Достоевский относился к русским революционерам 60-70-х годов предубежденно. Поэтому писатель не хотел и не смог в «Бесах» провести грань между нечаевцами и «молодыми штурманами будущей бури», о которых с восхищением писал Герцен, между революционным социализмом и различного рода мелкобуржуазными, анархическими настроениями, распространенными среди многих участников тогдашнего освободительного движения. Но он сумел во многом верно разглядеть те болезненные и опасные тенденции, которые были присущи подобным настроениям. Еще в XIX в. Достоевский сумел зорко распознать и подвергнуть в «Бесах» художественно-патологическому исследованию зачаточные, утробные формы такого явления, получившего особое распространение в условиях общественно-политической жизни XX в., как политическая реакция, выступающая под флагом «революции», – какими бы лозунгами, правыми или левыми, она при этом ни прикрывалась. Писатель глубоко развенчал циничный политический авантюризм и экстремизм.

Не случайно в то время, как героическая революционная молодежь 70-80-х годов XIX в. и ее идейные руководители гневно отказались признать в героях «Бесов» хотя бы отдаленное сходство с нею, позднее жизненная философия героев «Бесов», их идейные блуждания вызвали пристальное сочувственное внимание всей буржуазной интеллигентной «богемы» XX в.

Еще до того как были созданы «Бесы», Достоевский задумал цикл романов «Атеизм» (на последующей стадии размышлений – «Житие великого грешника»), изображающий жизненный путь и идейные блуждания современного человека, его метания между добром и злом, верой и неверием, религией и атеизмом на фоне нескольких формаций духовной жизни русского общества XIX в. Этот грандиозный замысел явился питательной почвой не только «Бесов», но и двух других, последних романов Достоевского. В «Подростке», отталкиваясь от «Детства» и «Отрочества» Толстого, Достоевский поставил задачу в противовес Толстому обрисовать сложный умственный и нравственный путь развития русского юноши из общественных низов, рано узнающего изнанку жизни, страдающего от всеобщего «беспорядка» и социального «неблагообразия». Решив вступить в поединок с враждебным ему обществом, герой романа Аркадий Долгорукий, сын дворянина Версилова и дворовой крестьянки, хочет утвердить себя и добиться признания окружающих людей, завоевав богатство и власть. Но здоровые, лучшие силы натуры помогают Аркадию преодолеть эти соблазны новой, капиталистической, эры. Знамением переходной, беспокойной эпохи являются и другие типы романа: отец Аркадия – страстно тоскующий по идеалу «русский европеец» Версилов, испытывающий чувство «любви-ненависти» к красавице Ахмаковой; крестьянин-странник Макар Долгорукий; опустившиеся дворяне-аристократы, дельцы, аферисты, страдающая и гибнущая во мраке нужды и поисках для себя новых социальных и нравственных путей русская молодежь.

Последний, самый грандиозный по замыслу роман Достоевского «Братья Карамазовы» был задуман как широкая социально-философская эпопея о прошлом, настоящем и будущем России, преломленных сквозь призму «истории одной семейки». Рассказом о трагическом разладе в семье, закончившемся убийством старика Карамазова, Достоевский воспользовался для изображения картины брожения всех слоев пореформенного русского общества, анализа интеллектуальных исканий интеллигенции.

Хотя фактическим убийцей является четвертый, незаконный сын Карамазова – Смердяков, нравственная ответственность за убийство, как сурово показывает автор, падает и на обоих старших Карамазовых, прежде всего на Ивана. Оба они, хотя и не совершили убийства, но в душе осудили отца за его нравственное «безобразие» и желали его смерти. Иван сыграл роль вдохновителя Смердякова, заронившего в него мысль о преступлении и давшего молчаливое согласие на убийство, – лишь бы преступление совершил другой, а не он. Осознав свою вину, каждый из братьев не может остаться прежним человеком. Гордый и непокорный Иван сходите ума, а благородный и непосредственный, хотя в силу страстности своей натуры во всем доходящий до крайности, не знающий меры в добре и зле Митя смиряется, признавая не только свою моральную ответственность за прошлое нравственное безобразие, но и свою вину за общее горе и страдания всех тех, о ком он раньше не думал. Сознание ответственности каждого человека за страдания всех людей символически выражает сон, который снится Мите, обвиненному в убийстве отца после предварительного следствия: во сне он видит стоящих у околицы сгоревшего русского села крестьянских женщин, собирающих подаяние. У одной из них на руках горько плачет крестьянское «дите». Плач голодного крестьянского ребенка болезненно отзывается в сердце Мити, заставляет его почувствовать свою нравственную вину перед народом, ответственность за страдания каждого – близкого и далекого – человека.

Ивану и Дмитрию Карамазовым в романе противопоставлен младший их брат Алеша, выросший в монастыре, где его духовным пастырем стал старец Зосима – носитель идеализированного автором утопического учения гуманного, благородного по своему духу народного православия, чуждого догматизму и изуверству господствующей церкви.

Индивидуалистическая цивилизация, трагически разобщающая людей и отрывающая их друг от друга, порождает, согласно диагнозу автора «Братьев Карамазовых», свой, враждебный человеку, отвлеченный склад мышления, который является ее необходимым духовным выражением и дополнением. Эту мысль раскрывает глава «Бунт», где мятеж Ивана Карамазова приобретает черты богоборчества. Иван способен допустить, что для целей, неизвестных человеку, бог мог обречь людей на лишения и страдания, но он не может – даже при допущении будущей гармонии и блаженства за гробом – примириться с мыслью о страданиях детей. Бросая вызов всем религиям и всем философским теодицеям со времен Лейбница, Иван заявляет, что он отказывается своим земным, «эвклидовским» умом понять мир, где не только взрослые, причастные грехам этого мира, но и невинные дети обречены на социальные унижения, страдания и гибель. Поэтому он почтительно возвращает творцу «билет», дающий право присутствовать на финале, венчающем поставленное им земное представление. Сознание невозможности примириться с преступлениями против человечности рождает и у Алеши мысль о необходимости отмщения за них: на вопрос Ивана, что следует сделать с помещиком, затравившим ребенка, Алеша, отбросив в сторону свои религиозные идеалы, без колебаний отвечает: «Расстрелять!».

К главе «Бунт» примыкает «поэма» Ивана «Великий инквизитор» – одно из проявлений высшего накала свойственных писателю бунтарских, протестующих настроений. Все известные ему формы политической и церковной власти, начиная с Римской империи и вплоть до своего времени, Достоевский рассматривает здесь как родственные друг другу формы насилия над человеческой свободой и совестью. В этом отношении они не отличаются, по суровому приговору писателя, от средневековой инквизиции. Достоевский сливает дорогой ему образ Христа с представлением о близости Христа народу и мыслью о недопустимости гнета, социального зла, хотя бы они прикрывались мнимо гуманной и благородной целью.

Вульгарным «двойником» рационалиста и индивидуалиста Ивана является Смердяков, фигура которого вырастает в глубокое социально-художественное обобщение Образ мысли этого тупого и расчетливого лакея телом и духом, мечтающего открыть на деньги, украденные после убийства, прибыльный ресторан в Париже и презирающего простой народ за его «глупость», отражает тлетворное влияние денег на душу городского мещанина, отравленную соблазнами цивилизации.

Мысль о разрушительном, бесчеловечном начале, скрытом на «дне» души индивидуалистически настроенного интеллигента – как бы рафинирован он ни был, – углубляется с новой стороны в замечательной по силе и глубине главе «Черт. Кошмар Ивана Федоровича». Опираясь на изучение данных современной ему научной психологии, которые он подвергает своей художественной интерпретации, Достоевский пользуется сценой галлюцинаций Ивана, вызванных ощущением его морального банкротства, для того чтобы дать возможность читателю вынести Ивану последний, окончательный приговор. Фантастический собеседник Ивана – черт – в изображении автора «Карамазовых» – проекция всего того мелкого и низкого, что скрывается в душе оторванного от народа утонченного интеллигента, но обычно спрятано в ней под покровом горделивых индивидуалистических фраз. Опираясь на традицию гетевского «Фауста», символические приемы средневековых легенд и мистерий, Достоевский объединяет в сцене беседы Ивана с чертом беспощадный по своей правдивости и трезвости психологический анализ и грандиозную философскую символику. Образ Ивана, беседующего с чертом, иронически соотносится Достоевским с Лютером и Фаустом, чтобы тем разительнее показать мизерность души мнящего себя свободным интеллигентного индивидуалиста, комические и жалкие черты «искусителя», прячущегося на дне его души.

Особое место в «Братьях Карамазовых» принадлежит «мальчикам» – представителям будущей России. Рисуя трагическую судьбу любящего, самоотверженного и в то же время гордого Илюши Снегирева, раскрывая присущее ему раннее мучительное сознание социального неравенства и несправедливости, изображая привлекательный образ четырнадцатилетнего «нигилиста», умного, ищущего и энергичного Коли Красоткина, Достоевский освещает те сложные и разнообразные превращения, которые психология ребенка претерпевает в реторте городской жизни. Но рассказ о «мальчиках» позволяет автору не только дополнить свою картину вздыбленной и потрясенной жизни новыми яркими штрихами. Нравственное объединение прежде разъединенных товарищей Илюшечки у постели умирающего играет роль своего рода идеологического завершения романа; оно представляет собой попытку художественным путем утвердить социально-утопические надежды Достоевского. «Союз», отныне объединяющий навсегда товарищей Илюши, выражает мечту писателя о движении человечества к светлому будущему, к чаемому им «золотому веку», выражает его надежду на новые поколения русской молодежи, которым суждено сказать новое слово в жизни России и вывести человечество на иные, светлые пути.

Достоевский собирался продолжить «жизнеописание» Алексея Карамазова, посвятив второй роман о нем жизни его в «миру». Уйдя из монастыря, любимый герой Достоевского должен был, судя по воспоминаниям современников, погрузиться в гущу политических страстей эпохи на родовольчества, стать на время атеистом и революционером, а возможно, и дойти до мысли о цареубийстве. Замысел этот, который писателю не дано было осуществить, – характерное отражение постоянного живого взаимодействия между творческой мыслью романиста и бурной исторической действительностью его времени.

Обращенность мысли Достоевского к текущей «злобе дня» привела его в последние годы жизни к замыслу «Дневника писателя» – своеобразного художественно-публицистического журнала, объединенного личностью автора (1873; 1876–1877; 1881). Стремясь сохранить внешне форму живой беседы с читателем о непосредственной, текущей действительности, писатель поднимается здесь до сложнейших философско-исторических, общественно-политических и нравственных вопросов, стремясь охватить единым взором прошлые, настоящие и будущие судьбы России и человечества. Автобиографические признания, полемические отклики, страницы остропублицистического характера соседствуют в «Дневнике» с повестями, рассказами, зарисовками, принадлежащими к шедеврам психологической прозы Достоевского. Таковы гротескно-сатирический рассказ «Бобок» (1873), где действие происходит на кладбище, среди мертвецов; полные юмора и сердечной теплоты «Маленькие картинки» (1873); святочный рассказ «Мальчик у Христа на елке» (1876); «фантастические» (по авторскому определению) рассказы «Кроткая» и «Сон смешного человека».

Значительное место в «Дневнике» занимают страницы, посвященные анализу судебных процессов – Кронеберга, Каировой, Корниловой, Джунковских. Подходя к анализу их со своим несравненным даром психолога-сердцеведа и опираясь на присущую ему художественную интуицию, Достоевский гениально сумел заглянуть в самые потаенные уголки сознания каждого из участников этих процессов – от обвиняемых до жертв их преступления и от обвинителя до адвоката.

Анализируя в «Дневнике писателя» политическую и общественную жизнь России и Запада, Достоевский-публицист, как и Достоевский-художник, любые факты текущей жизни – большие и малые – стремится ввести в широкий философско-исторический контекст. При этом явственно сказываются противоречивые черты мировоззрения писателя – неприятие им революции, апелляция к церкви и самодержавию, которые Достоевский идеализировал в духе своих славянофильско-«почвеннических» идеалов. Но в то же время писатель полон ощущения насущной необходимости, неизбежности коренного преобразования мира, ибо понимает, что экономическое господство буржуазии в капиталистических странах Запада куплено ценой угнетения трудящихся и понижения уровня духовной культуры. Он был убежден, что буржуазная Европа с ее «парламентаризмами», «накопленными богатствами», «банками» находится «накануне падения», что в ней «стучится и ломится в дверь» «четвертое сословие» – пролетариат.[5] Отвергая классовое общество, при котором счастье и образование были монополией «одной десятой человечества», буржуазную «формулу» единения людей, Достоевский до конца жизни страстно продолжал искать путей к грядущей «мировой гармонии», к мирному существованию, свободе и счастью человечества

Последним важным событием литературной жизни Достоевского явилась его речь о Пушкине (1880) Всколыхнувшая всю мыслящую Россию, речь эта вызвала шумные споры, так как писатель призвал в ней враждующие партии русского общества к примирению и к совместной мирной работе на «родной ниве». Но в то же время Достоевский признал в речи о Пушкине центральной идеей русской литературы ее общечеловечность, беспокойное стремление к достижению общего счастья всех людей, выразил свою глубокую уверенность в том, что свойственная русской культуре «всеотзывчивость» позволит народу России помочь другим народам Европы, всему человечеству в их движении к братству и «мировой гармонии». Именно эти гуманистические идеи Пушкинской речи стали духовным завещанием писателя современникам и потомству.

В своих романах и повестях Достоевский разработал особый тип насыщенного философской мыслью психологически углубленного реализма. Действие в его романах развивается одновременно в фабульном, бытовом и идеологическом плане. Каждое лицо является одновременно участником разыгрывающейся в романе драмы и выразителем определенной точки зрения, идеологической позиции по отношению к основной социально-философской и нравственной проблематике романа.

Автор ведет своего читателя в каморку студента, комнату, где ютится семья полунищего чиновника, на петербургские бульвары, в третьеразрядные номера, дешевые распивочные Порою читатель остается один на один с героем, получая возможность заглянуть в скрытую работу ума и сердца, которая в нем происходит. Но сразу же после этого он оказывается свидетелем многолюдных и бурных столкновений, во время которых выливаются наружу страсти, незримо таившиеся в душе персонажей Многие решающие события жизненной драмы героев происходят на улице, среди многочисленных случайных и равнодушных свидетелей. Контраст внешней скудости, убогой и грубой «прозы» жизни и богатства скрытых в ее глубине трагических страстей, сложных духовных падений и взлетов придает действию призрачный, «фантастический» колорит

Отодвигая историю подготовки изображаемых событий в прошлое, концентрируя внимание читателя на заключительной стадии развития конфликта, непосредственно подготовляющей катастрофу, на самой этой катастрофе и ее последствиях, Достоевский-романист достиг исключительной уплотненности в развитии действия, насыщенности своих произведений внутренней и внешней динамикой. События в них как бы теснят друг друга. С одной сценической площадки действие с лихорадочной быстротой переносится на другую Перед читателем разворачиваются столкновение и борьба различных персонажей Этого мало – само сознание героев романа или повести превращается в своеобразное поле битвы, где противоположные идеи и чувства ведут между собой упорную, непримиримую борьбу. Поэтому размышления, излияния чувств, внутренние монологи героев воспринимаются читателем как сцены захватывающей драмы При этом действие постоянно ставит героев в «крайние» ситуации, вынуждая их, подобно героям трагедии, самим решать свою судьбу, принимая при этом на себя всю тяжесть ответственности за принятое решение.

Достоевский определил как главную, определяющую черту своего реализма стремление «найти человека в человеке».[6] Найти «человека в человеке» значило в понимании Достоевского, как он многократно разъяснял в полемике с вульгарными материалистами и позитивистами той эпохи, показать, что человек не мертвый механический «штифтик», не «фортепьянная клавиша», управляемая движением чужой руки (и шире – любых посторонних, внешних сил), но что в нем самом заложен источник внутреннего самодвижения, жизни, различения добра и зла А потому человек, по мысли Достоевского, в любых, даже самых неблагоприятных, обстоятельствах всегда в конечном счете сам отвечает за свои поступки. Никакое влияние внешней среды не может служить оправданием злой воли преступника. Любое преступление неизбежно заключает в себе нравственное наказание, как об этом свидетельствуют судьбы Раскольникова, Ставрогина, Ивана Карамазова, мужа-убийцы в повести «Кроткая» и многих других трагических героев писателя.

На Западе мы встречаемся сегодня нередко с трудами, где Достоевский рассматривается как певец хаоса, родоначальник литературы абсурда. Между тем Достоевский смотрел на будущее человечества и на будущее России с великой надеждой, страстно стремясь отыскать пути, ведущие к грядущей «мировой гармонии», к братству людей и народов. Пафос неприятия зла и уродства буржуазной цивилизации, утверждение постоянного искания, нравственной непримиримости к злу и в жизни отдельного человека и в жизни общества в целом неотделимы от облика Достоевского-художника и мыслителя-гуманиста.

Устремленность мысли Достоевского к реальной жизни, страстная любовь к народу, настойчивое стремление великого русского романиста отыскать в «хаосе» жизненных явлений своей переходной эпохи «руководящую нить», чтобы «пророчески» угадать пути в движении России и всего человечества навстречу нравственному и эстетическому идеалу добра и социальной справедливости, сообщили его художественным исканиям ту требовательность, широту и величественную масштабность, которые позволили ему стать одним из величайших художников русской и мировой литературы, правдиво и бесстрашно запечатлевшим трагический опыт поисков и блужданий человеческого ума, страдания миллионов «униженных и оскорбленных» в мире социального неравенства, вражды и нравственного разъединения людей

Проникающее творчество Достоевского нравственное беспокойство по-новому преломилось в произведениях его младших современников – Гаршина, Чехова, Короленко. Начатое Достоевским суровое исследование души человека-одиночки, его колебаний между «гордостью» и «смирением», анализ призрачных соблазнов, которые рождает в душе буржуазного интеллигента жизнь большого города, – соблазнов, толкающих его нередко к преступлению (или ведущих к «разрушению личности»), по-разному продолжили в XX в Горький и Л. Андреев. Глубокий интерес Достоевского к мятежным порывам человеческого духа, свойственная его искусству внутренняя лихорадочность и напряженность, соединенная с глубокой любовью к родной стране, оказались глубоко созвучными высокой и трагической музе А Блока Но и в суровой, величественной эпопее М. Шолохова с ее страстным и сильным героем, мучительно отыскивающим личную и всенародную правду в бурях революции и гражданской войны, в богатейшей галерее русских людей, воссозданной в искусстве К. Федина, Л. Леонова, А. Платонова, M. Булгакова, как и в образах многих других героев произведений многонациональной советской литературы, – везде, где в ней получили развитие темы действенного гуманизма, суда совести и добра над всем тем, что задерживало и задерживает нравственный рост общества и отдельного человека, мешая ему пробиться вперед, навстречу идеалам социальной справедливости и правды, – ощущается живое присутствие мысли Достоевского, наследование всему тому великому, что поднято им из глубин национальной традиции и возведено, по гоголевскому определению, «в перл создания»

Г. Фридлендер