II

В десять часов, только что я собрался уходить, – к нему, разумеется, – появилась Настасья Егоровна. Я радостно спросил ее: «Не от него ли?» – и с досадой услышал, что вовсе не от него, а от Анны Андреевны и что она, Настасья Егоровна, «чем свет ушла с квартиры».

– С какой же квартиры?

– Да с той самой, с вчерашней. Ведь квартира вчерашняя, при младенце-то, на мое имя теперь взята, а платит Татьяна Павловна…

– Э, ну мне всё равно! – прервал я с досадой. – Он-то по крайней мере дома? Застану я его?

И, к удивлению моему, я услышал от нее, что он еще раньше ее со двора ушел; значит, она – «чем свет», а он еще раньше.

– Ну, так теперь воротился?

– Нет-с, уж наверно не воротился, да и не воротится, может, и совсем, – проговорила она, смотря на меня тем самым вострым и вороватым глазом и точно так же не спуская его с меня, как в то уже описанное мною посещение, когда я лежал больной. Меня, главное, взорвало, что тут опять выступали их какие-то тайны и глупости и что эти люди, видимо, не могли обойтись без тайн и без хитростей.

– Почему вы сказали: наверно не воротится? Что вы подразумеваете? Он к маме пошел – вот и всё!

– Н-не знаю-с.

– Да вы-то сами зачем пожаловали?

Она объявила мне, что теперь она от Анны Андреевны и что та зовет меня и непременно ждет меня сей же час, а то «поздно будет». Это опять загадочное словцо вывело меня уже из себя:

– Почему поздно? Не хочу я идти и не пойду! Не дам я мной опять овладеть! Наплевать на Ламберта – так и скажите ей, и что если она пришлет ко мне своего Ламберта, то я его выгоню в толчки – так и передайте ей!

Настасья Егоровна испугалась ужасно.

– Ах нет-с, – шагнула она ко мне, складывая руки ладошками и как бы умоляя меня, – вы уж повремените так спешить. Тут дело важное, для вас самих очень важное, для них тоже, и для Андрея Петровича, и для маменьки вашей, для всех… Вы уж посетите Анну Андреевну тотчас же, потому что они никак не могут более дожидаться… уж это я вас уверяю честью… а потом я решение примете.

Я глядел на нее с изумлением и отвращением.

– Вздор, ничего не будет, не приду! – вскричал я упрямо и с злорадством, – теперь – всё по-новому! да и можете ли вы это понять? Прощайте, Настасья Егоровна, нарочно не пойду, нарочно не буду вас расспрашивать. Вы меня только сбиваете с толку. Не хочу я проникать в ваши загадки.

Но так как она не уходила и всё стояла, то я, схватив шубу и шапку, вышел сам, оставив ее среди комнаты. В комнате же моей не было никаких писем и бумаг, да я и прежде никогда почти не запирал комнату, уходя. Но я не успел еще дойти до выходной двери, как с лестницы сбежал за мною, без шляпы и в вицмундире, хозяин мой, Петр Ипполитович.

– Аркадий Макарович! Аркадий Макарович!

– Вам что еще?

– А вы ничего не прикажете, уходя?

– Ничего.

Он смотрел на меня вонзающимся взглядом и с видимым беспокойством:

– Насчет квартиры, например-с?

– Что такое насчет квартиры? Ведь я вам в срок прислал деньги?

– Да нет-с, я не про деньги, – улыбнулся он вдруг длинной улыбкой и всё продолжая вонзаться в меня взглядом.

– Да что с вами со всеми? – крикнул я наконец, почти совсем озверев, – вам-то еще чего?

Он подождал еще несколько секунд, всё еще как бы чего-то от меня ожидая.

– Ну, значит, после прикажете… коли уж теперь стих не таков, – пробормотал он, еще длиннее ухмыляясь, – ступайте-с, а я и сам в должность.

Он убежал к себе по лестнице. Конечно, всё это могло навести на размышления. Я нарочно не опускаю ни малейшей черты из всей этой тогдашней мелкой бессмыслицы, потому что каждая черточка вошла потом в окончательный букет, где и нашла свое место, в чем и уверится читатель. А что тогда они действительно сбивали меня с толку, то это – правда. Если я был так взволнован и раздражен, то именно заслышав опять в их словах этот столь надоевший мне тон интриг и загадок и напомнивший мне старое. Но продолжаю.

Дома Версилова не оказалось, и ушел он действительно чем свет. «Конечно – к маме», – стоял я упорно на своем. Няньку, довольно глупую бабу, я не расспрашивал, а кроме нее, в квартире никого не было. Я побежал к маме и, признаюсь, в таком беспокойстве, что на полдороге схватил извозчика. У мамы его со вчерашнего вечера не было. С мамой были лишь Татьяна Павловна и Лиза. Лиза, только что я вошел, стала собираться уходить.

Они все сидели наверху, в моем «гробе». В гостиной же нашей, внизу, лежал на столе Макар Иванович, а над ним какой-то старик мерно читал Псалтирь. Я теперь ничего уже не буду описывать из не прямо касающегося к делу, но замечу лишь, что гроб, который уже успели сделать, стоявший тут же в комнате, был не простой, хотя и черный, но обитый бархатом, а покров на покойнике был из дорогих – пышность не по старцу и не по убеждениям его; но таково было настоятельное желание мамы и Татьяны Павловны вкупе.

Разумеется, я не ожидал их встретить веселыми; но та особенная давящая тоска, с заботой и беспокойством, которую я прочел в их глазах, сразу поразила меня, и я мигом заключил, что «тут, верно, не один покойник причиною». Всё это, повторяю, я отлично запомнил.

Несмотря на всё, я нежно обнял маму и тотчас спросил о нем. Во взгляде мамы мигом сверкнуло тревожное любопытство. Я наскоро упомянул, что мы с ним вчера провели весь вечер до глубокой ночи, но что сегодня его нет дома, еще с рассвета, тогда как он меня сам пригласил еще вчера, расставаясь, прийти сегодня как можно раньше. Мама ничего не ответила, а Татьяна Павловна, улучив минуту, погрозила мне пальцем.

– Прощай, брат, – вдруг отрезала Лиза, быстро выходя из комнаты. Я, разумеется, догнал ее, но она остановилась у самой выходной двери.

– Я так и думала, что ты догадаешься сойти, – проговорила она быстрым шепотом.

– Лиза, что тут такое?

– А я и сама не знаю, только много чего-то. Наверно, развязка «вечной истории». Он не приходил, а они имеют какие-то о нем сведения. Тебе не расскажут, не беспокойся, а ты не расспрашивай, коли умен; но мама убита. Я тоже ни о чем не расспрашивала. Прощай.

Она отворила дверь.

– Лиза, а у тебя у самой нет ли чего? – выскочил я за нею в сени. Ее ужасно убитый, отчаянный вид пронзил мое сердце. Она посмотрела не то что злобно, а даже почти как-то ожесточенно, желчно усмехнулась и махнула рукой.

– Кабы умер – так и слава бы богу! – бросила она мне с лестницы и ушла. Это она сказала так про князя Сергея Петровича, а тот в то время лежал в горячке и беспамятстве. «Вечная история! Какая вечная история?» – с вызовом подумал я, и вот мне вдруг захотелось непременно рассказать им хоть часть вчерашних моих впечатлений от его ночной исповеди, да и самую исповедь. «Они что-то о нем теперь думают дурное – так пусть же узнают всё!» – пролетело в моей голове.

Я помню, что мне удалось как-то очень ловко начать рассказывать. Мигом на лицах их обнаружилось страшное любопытство. На этот раз и Татьяна Павловна так и впилась в меня глазами; но мама была сдержаннее; она была очень серьезна, но легкая, прекрасная, хоть и совсем какая-то безнадежная улыбка промелькнула-таки в лице ее и не сходила почти во всё время рассказа. Я, конечно, говорил хорошо, хотя и знал, что для них почти непонятно. К удивлению моему, Татьяна Павловна не придиралась, не настаивала на точности, не закидывала крючков, по своему обыкновению, как всегда, когда я начинал что-нибудь говорить. Она только сжимала изредка губы и щурила глаза, как бы вникая с усилием. По временам мне даже казалось, что они всё понимают, но этого почти быть не могло. Я, например, говорил об его убеждениях, но, главное, о его вчерашнем восторге, о восторге к маме, о любви его к маме, о том, что он целовал ее портрет… Слушая это, они быстро и молча переглядывались, а мама вся вспыхнула, хотя обе продолжали молчать. Затем… затем я, конечно, не мог, при маме, коснуться до главного пункта, то есть до встречи с нею и всего прочего, а главное, до ее вчерашнего письма к нему, и о нравственном «воскресении» его после письма; а это-то и было главным, так что все его вчерашние чувства, которыми я думал так обрадовать маму, естественно, остались непонятными, хотя, конечно, не по моей вине, потому что я все, что можно было рассказать, рассказал прекрасно. Кончил я совершенно в недоумении; их молчание не прерывалось, и мне стало очень тяжело с ними.

– Верно, он теперь воротился, а может, сидит у меня и ждет, – сказал я и встал уходить.

– Сходи, сходи! – твердо поддакнула Татьяна Павловна.

– Внизу-то был? – полушепотом спросила меня мама, прощаясь.

– Был, поклонился ему и помолился о нем. Какой спокойный, благообразный лик у него, мама! Спасибо вам, мама, что не пожалели ему на гроб. Мне сначала это странно показалось, но тотчас же подумал, что и сам то же бы сделал.

– В церковь-то завтра придешь? – спросила она, и у ней задрожали губы.

– Что вы, мама? – удивился я, – я и сегодня на панихиду приду, и еще приду; и… к тому же завтра – день вашего рожденья, мама, милый друг мой! Не дожил он трех дней только!

Я вышел в болезненном удивлении: как же это задавать такие вопросы – приду я или нет на отпевание в церковь? И, значит, если так обо мне – то что же они о нем тогда думают?

Я знал, что за мной погонится Татьяна Павловна, и нарочно приостановился в выходных дверях; но она, догнав меня, протолкнула меня рукой на самую лестницу, вышла за мной и притворила за собою дверь.

– Татьяна Павловна, значит, вы Андрея Петровича ни сегодня, ни завтра даже не ждете? Я испуган…

– Молчи. Много важности, что ты испуган. Говори: чего ты там не договорил, когда про вчерашнюю ахинею рассказывал?

Я не нашел нужным скрывать и, почти в раздражении на Версилова, передал всё о вчерашнем письме к нему Катерины Николаевны и об эффекте письма, то есть о воскресении его в новую жизнь. К удивлению моему, факт письма ее нимало не удивил, и я догадался, что она уже о нем знала.

– Да ты врешь?

– Нет, не вру.

– Ишь ведь, – ядовито улыбнулась она, как бы раздумывая, – воскрес! Станется от него и это! А правда, что он портрет целовал?

– Правда, Татьяна Павловна.

– С чувством целовал, не притворялся?

– Притворялся? Разве он когда притворяется? Стыдно вам, Татьяна Павловна; грубая у вас душа, женская.

Я проговорил это с жаром, но она как бы не слыхала меня: она что-то как бы опять соображала, несмотря на сильный холод на лестнице. Я-то был в шубе, а она в одном платье.

– Поручила бы я тебе одно дело, да жаль, что уж очень ты глуп, – проговорила она с презрением и как бы с досадой. – Слушай, сходи-ка ты к Анне Андреевне и посмотри, что у ней там делается… Да нет, не ходи; олух – так олух и есть! Ступай, марш, чего стал верстой?

– Ан вот и не пойду к Анне Андреевне! А Анна Андреевна и сама меня присылала звать.

– Сама? Настасью Егоровну? – быстро повернулась она ко мне; она уже было уходила и отворила даже дверь, но опять захлопнула ее.

– Ни за что не пойду к Анне Андреевне! – повторил я с злобным наслаждением, – потому не пойду, что назвали меня сейчас олухом, тогда как я никогда еще не был так проницателен, как сегодня. Все ваши дела на ладонке вижу; а к Анне Андреевне все-таки не пойду!

– Так я и знала! – воскликнула она, но опять-таки вовсе не на мои слова, а продолжая обдумывать свое. – Оплетут теперь ее всю и мертвой петлей затянут!

– Анну Андреевну?

– Дурак!

– Так про кого же вы? Так уж не про Катерину ли Николаевну? Какой мертвой петлей? – Я ужасно испугался. Какая-то смутная, но ужасная идея прошла через всю душу мою. Татьяна пронзительно поглядела на меня.

– Ты-то чего там? – спросила она вдруг. – Ты-то там в чем участвуешь? Слышала я что-то и про тебя – ой, смотри!

– Слушайте, Татьяна Павловна: я вам сообщу одну страшную тайну, но только не сейчас, теперь нет времени, а завтра наедине, но зато скажите мне теперь всю правду, и что это за мертвая петля… потому что я весь дрожу…

– А наплевать мне на твою дрожь! – воскликнула она. – Какую еще рассказать хочешь завтра тайну? Да уж ты впрямь не знаешь ли чего? – впилась она в меня вопросительным взглядом. – Ведь сам же ей поклялся тогда, что письмо Крафта сожег?

– Татьяна Павловна, повторяю вам, не мучьте меня, – продолжал я свое, в свою очередь не отвечая ей на вопрос, потому что был вне себя, – смотрите, Татьяна Павловна, чрез то, что вы от меня скрываете, может выйти еще что-нибудь хуже… ведь он вчера был в полном, в полнейшем воскресении!

– Э, убирайся, шут! Сам-то небось тоже, как воробей, влюблен – отец с сыном в один предмет! Фу, безобразники!

Она скрылась, с негодованием хлопнув дверью. В бешенстве от наглого, бесстыдного цинизма самых последних ее слов, – цинизма, на который способна лишь женщина, я выбежал глубоко оскорбленный. Но не буду описывать смутных ощущений моих, как уже и дал слово; буду продолжать лишь фактами, которые теперь всё разрешат. Разумеется, я пробежал мимоходом опять к нему и опять от няньки услышал, что он не бывал вовсе.

– И совсем не придет?

– А бог их ведает.