III

Как я и ожидал того, она сама вошла в мою комнату, оставив князя с братом, который начал пересказывать князю какие-то светские сплетни, самые свежие и новоиспеченные, чем мигом и развеселил впечатлительного старичка. Я молча и с вопросительным видом приподнялся с кровати.

– Я вам сказала всё, Аркадий Макарович, – прямо начала она, – наша судьба в ваших руках.

– Но ведь и я вас предупредил, что не могу… Самые святые обязанности мешают мне исполнить то, на что вы рассчитываете…

– Да? Это – ваш ответ? Ну, пусть я погибну, а старик? Как вы рассчитываете: ведь он к вечеру сойдет с ума!

– Нет, он сойдет с ума, если я ему покажу письмо дочери, в котором та советуется с адвокатом о том, как объявить отца сумасшедшим! – воскликнул я с жаром. – Вот чего он не вынесет. Знайте, что он не верит письму этому, он мне уже говорил!

Я прилгнул, что он мне говорил; но это было кстати.

– Говорил уже? Так я и думала! В таком случае я погибла; он о сю пору уж плакал и просился домой.

– Сообщите мне, в чем, собственно, заключается ваш план? – спросил я настойчиво.

Она покраснела, так сказать, от уязвленной надменности, однако скрепилась:

– С этим письмом его дочери в руках мы оправданы в глазах света. Я тотчас же пошлю к князю В-му и к Борису Михайловичу Пелищеву, его друзьям с детства; оба – почтенные влиятельные в свете лица, и, я знаю это, они уже два года назад с негодованием отнеслись к некоторым поступкам его безжалостной и жадной дочери. Они, конечно, помирят его с дочерью, по моей просьбе, и я сама на том настою; но зато положение дел совершенно изменится. Кроме того, тогда и родственники мои, Фанариотовы, как я рассчитываю, решатся поддержать мои права. Но для меня прежде всего его счастие; пусть он поймет наконец и оценит: кто действительно ему предан? Без сомнения, я всего более рассчитываю на ваше влияние, Аркадий Макарович: вы так его любите… Да кто его и любит-то, кроме нас с вами? Он только и говорил что об вас в последние дни; он тосковал об вас, вы – «молодой его друг»… Само собою, что всю жизнь потом благодарность моя не будет иметь границ…

Это уж она сулила мне награду – денег, может быть. Я резко прервал ее:

– Что бы вы ни говорили, я не могу, – произнес я с видом непоколебимого решения, – я могу только заплатить вам такою же искренностью и объяснить вам мои последние намерения: я передам, в самом непродолжительном времени, это роковое письмо Катерине Николаев не в руки, но с тем, чтоб из всего, теперь случившегося, не делать скандала и чтоб она дала заранее слово, что не помешает вашему счастью. Вот всё, что я могу сделать.

– Это невозможно! – проговорила она, вся покраснев. Одна мысль о том, что Катерина Николаевна будет ее щадить, привела ее в негодование.

– Я не переменю решения, Анна Андреевна.

– Может быть, перемените.

– Обратитесь к Ламберту!

– Аркадий Макарович, вы не знаете, какие могут выйти несчастия через ваше упрямство, – проговорила она сурово и ожесточенно.

– Несчастия выйдут – это наверно… у меня кружится голова. Довольно мне с вами: я решился – и кончено. Только, ради бога, прошу вас – не приводите ко мне вашего брата.

– Но он именно желает загладить…

– Ничего не надо заглаживать! не нуждаюсь, не хочу, не хочу! – восклицал я, схватив себя за голову. (О, может быть, я поступил тогда с нею слишком свысока!) – Скажите, однако, где будет ночевать сегодня князь? Неужели здесь?

– Он будет ночевать здесь, у вас и с вами.

– К вечеру же я съеду на другую квартиру!

И вслед за этими беспощадными словами я схватил шапку и стал надевать шубу. Анна Андреевна молча и сурово наблюдала меня. Мне жаль было, – о, мне жаль было эту гордую девушку! Но я выбежал из квартиры, не оставив ей ни слова в надежду.