II
Взволнован я был неожиданным посещением Настасьи Егоровны, матери покойной Оли. От мамы я уже слышал, что она раза два заходила во время моей болезни и что очень интересовалась моим здоровьем. Для меня ли собственно заходила эта «добрая женщина», как выражалась всегда о ней мама, или просто посещала маму, по заведенному прежде порядку, – я не спросил. Мама рассказывала мне всегда обо всем домашнем, обыкновенно когда приходила с супом кормить меня (когда я еще не мог сам есть), чтобы развлечь меня; я же при этом упорно старался показать каждый раз, что мало интересуюсь всеми этими сведениями, а потому и про Настасью Егоровну не расспросил подробнее, даже промолчал совсем.
Это было часов около одиннадцати; я только что хотел было встать с кровати и перейти в кресло к столу, как она вошла. Я нарочно остался в постели. Мама чем-то очень была занята наверху и не сошла при ее приходе, так что мы вдруг очутились с нею наедине. Она уселась против меня, у стенки на стуле, улыбаясь и не говоря ни слова. Я предчувствовал молчанку; да и вообще приход ее произвел на меня самое раздражительное впечатление. Я даже не кивнул ей головой и прямо смотрел ей в глаза; но она тоже прямо смотрела на меня.
– Вам теперь на квартире, после князя, одной-то скучно? – спросил я вдруг, потеряв терпение.
– Нет-с, я теперь не на той квартире. Я теперь через Анну Андреевну за ребеночком ихним надзираю.
– За чьим ребеночком?
– За Андреем Петровичевым, – произнесла она конфиденциальным шепотом, оглянувшись на дверь.
– Да ведь там Татьяна Павловна…
– И Татьяна Павловна, и Анна Андреевна, они обе-с, и Лизавета Макаровна тоже, и маменька ваша… все-с. Все принимают участие. Татьяна Павловна и Анна Андреевна в большой теперь дружбе к друг-дружке-с.
Новость. Она очень оживилась, говоря. Я с ненавистью глядел на нее.
– Вы очень оживились после последнего разу, как ко мне приходили.
– Ах, да-с.
– Потолстели, кажется?
Она поглядела странно:
– Я их очень полюбила-с, очень-с.
– Кого это?
– Да Анну Андреевну. Очень-с. Такая благородная девица и при таком рассудке…
– Вот как. Что ж она, как теперь?
– Оне очень спокойны-с, очень.
– Она и всегда была спокойна.
– Всегда-с.
– Если вы с сплетнями, – вскричал я вдруг, не вытерпев, – то знайте, что я ни во что не мешаюсь, я решился бросить… всё, всех, мне всё равно – я уйду!..
Я замолчал, потому что опомнился. Мне унизительно стало как бы объяснять ей мои новые цели. Она же выслушала меня без удивления и без волнения, но последовал опять молчок. Вдруг она встала, подошла к дверям и выглянула в соседнюю комнату. Убедившись, что там нет никого и что мы одни, она преспокойно воротилась и села на прежнее место.
– Это вы хорошо! – засмеялся я вдруг.
– Вы вашу-то квартиру, у чиновников, за собой оставите-с? – спросила она вдруг, немного ко мне нагнувшись и понизив голос, точно это был самый главный вопрос, за которым она и пришла.
– Квартиру? Не знаю. Может, и съеду… Почем я знаю?
– А хозяева так очень ждуть вас; чиновник тот в большом нетерпении и супруга его. Андрей Петрович удостоверил их, что вы наверно воротитесь.
– Да вам зачем?
– Анна Андреевна тоже желала узнать; очень были довольны, узнамши, что вы остаетесь.
– А она почему так наверно знает, что я на той квартире непременно останусь?
Я хотел было прибавить: «И зачем это ей?» – но удержался расспрашивать из гордости.
– Да и господин Ламберт то же самое им подтвердили.
– Что-о-о?
– Господин Ламберт-с. Они Андрею Петровичу тоже изо всех сил подтверждали, что вы останетесь, и Анну Андреевну в том удостоверили.
Меня как бы всего сотрясло. Что за чудеса! Так Ламберт уже знает Версилова, Ламберт проник до Версилова, – Ламберт и Анна Андреевна, – он проник и до нее! Жар охватил меня, но я промолчал. Страшный прилив гордости залил всю мою душу, гордости или не знаю чего. Но я как бы сказал себе вдруг в ту минуту: «Если спрошу хоть одно слово в объяснение, то опять ввяжусь в этот мир и никогда не порешу с ним». Ненависть загорелась в моем сердце. Я изо всех сил решился молчать и лежал неподвижно; она тоже примолкла на целую минуту.
– Что князь Николай Иванович? – спросил я вдруг, как бы потеряв рассудок. Дело в том, что я спросил решительно, чтобы перебить тему, и вновь, нечаянно, сделал самый капитальный вопрос, сам как сумасшедший возвращаясь опять в тот мир, из которого с такою судорогой только что решился бежать.
– Они в Царском Селе-с. Захворали немного, а в городе эти теперешние горячки пошли, все и посоветовали им переехать в Царское, в собственный ихний тамошний дом, для хорошего воздуху-с.
Я не ответил.
– Анна Андреевна и генеральша их каждые три дня навещают, вместе и ездят-с.
Анна Андреевна и генеральша (то есть она) – приятельницы! Вместе ездят! Я молчал.
– Так дружны они обе стали-с, и Анна Андреевна о Катерине Николаевне до того хорошо отзываются…
Я всё молчал.
– А Катерина Николаевна опять в свет «ударилась», праздник за праздником, совсем блистает; говорят, все даже придворные влюблены в нее… а с господином Бьорингом всё совсем оставили, и не бывать свадьбе; все про то утверждают… с того самого будто бы разу.
То есть с письма Версилова. Я весь задрожал, но не проговорил ни слова.
– Анна Андреевна уж как сожалеют про князя Сергея Петровича, и Катерина Николаевна тоже-с, и все про него говорят, что его оправдают, а того, Стебелькова, осудят…
Я ненавистно поглядел на нее. Она встала и вдруг нагнулась ко мне.
– Анна Андреевна особенно приказали узнать про ваше здоровье, – проговорила она совсем шепотом, – и очень приказали просить побывать к ней, только что вы выходить начнете. Прощайте-с. Выздоравливайте-с, а я так и скажу…
Она ушла. Я присел на кровати, холодный пот выступил у меня на лбу, но я чувствовал не испуг: непостижимое для меня и безобразное известие о Ламберте и его происках вовсе, например, не наполнило меня ужасом, судя по страху, может быть безотчетному, с которым я вспоминал и в болезни и в первые дни выздоровления о моей с ним встрече в тогдашнюю ночь. Напротив, в то смутное первое мгновение на кровати, сейчас по уходе Настасьи Егоровны, я даже и не останавливался на Ламберте, но… меня захватила пуще всего весть о ней, о разрыве ее с Бьорингом и о счастье ее в свете, о праздниках, об успехе, о «блеске». «Блестят-с», – слышалось мне словцо Настасьи Егоровны. И я вдруг почувствовал, что не мог с моими силами отбиться от этого круговорота, хоть я и сумел скрепиться, молчать и не расспрашивать Настасью Егоровну после ее чудных рассказов! Непомерная жажда этой жизни, их жизнь захватила весь мой дух и… и еще какая-то другая сладостная жажда, которую ощущал до счастья и до мучительной боли. Мысли же мои как-то вертелись, но я давал им вертеться. «Что тут рассуждать!» – чувствовалось мне. «Однако даже мама смолчала мне, что Ламберт приходил, – думал я бессвязными отрывками, – это Версилов велел молчать… Умру, а не спрошу Версилова о Ламберте!» – «Версилов, – мелькало у меня опять, – Версилов и Ламберт, о, сколько у них нового! Молодец Версилов! Напугал немца – Бьоринга, тем письмом; он оклеветал ее; la calomnie… il en reste toujours quelque chose, 161 [76] и придворный немец испугался скандала – ха-ха… вот ей и урок!» – «Ламберт… уж не проник ли и к ней Ламберт? Еще бы! Отчего ж ей и с ним не „связаться“?»
Тут вдруг я бросил думать всю эту бессмыслицу и в отчаянии упал головой на подушку. «Да не будет же!» – воскликнул я с внезапною решимостью, вскочил с постели, надел туфли, халат и прямо отправился в комнату Макара Ивановича, точно там был отвод всем наваждениям, спасение, якорь, на котором я удержусь.
В самом деле, могло быть, что я эту мысль тогда почувствовал всеми силами моей души; для чего же иначе было мне тогда так неудержимо и вдруг вскочить с места и в таком нравственном состоянии кинуться к Макару Ивановичу?
