IV

Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль. Сердце мое замирало; я начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в каком положении я вбежал к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и был один. Бледный и злой, шагал он по кабинету. Повторю еще раз: страшно проигрался. На меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.

– Вы опять! – проговорил он, нахмурившись.

– А чтоб с вами покончить, сударь! – проговорил я задыхаясь. – Как вы смели со мной так поступить?

Он глядел вопросительно.

– Если вы ехали с Дарзаном, то могли мне так ответить, что едете с Дарзаном, а вы дернули лошадь, и я…

– Ах да, вы, кажется, упали в снег, – и он засмеялся мне в глаза.

– На это отвечают вызовом, а потому мы сначала кончим счеты…

И я дрожащею рукой пустился вынимать мои деньги и класть их на диван, на мраморный столик и даже в какую-то раскрытую книгу, кучками, пригоршнями, пачками; несколько монет покатилось на ковер.

– Ах да, вы, кажется, выиграли?., то-то и заметно по вашему тону.

Никогда еще не говорил он со мной так дерзко. Я был очень бледен.

– Тут… я не знаю сколько… надо бы сосчитать. Я вам должен до трех тысяч… или сколько?.. больше или меньше?

– Я вас, кажется, не вынуждаю платить.

– Нет-с, я сам хочу заплатить, и вы должны знать почему. Я знаю, что в этой пачке радужных – тысяча рублей, вот! – И я стал было дрожащими руками считать, но бросил. – Всё равно, я знаю, что тысяча. Ну, так вот, эту тысячу я беру себе, а всё остальное, вот эти кучи, возьмите за долг, за часть долга: тут, я думаю, до двух тысяч или, пожалуй, больше!

– А тысячу-то все-таки себе оставляете? – оскалился князь.

– А вам надо? В таком случае… я хотел было… я думал было, что вы не захотите… но, если надо – то вот…

– Нет, не надо, – презрительно отвернулся он от меня и опять зашагал по комнате.

– И черт знает, что вам вздумалось отдавать? – повернулся он вдруг ко мне с страшным вызовом в лице.

– Я отдаю, чтоб потребовать у вас отчета! – завопил я в свою очередь.

– Убирайтесь вы прочь с вашими вечными словами и жестами! – затопал он вдруг на меня, как бы в исступлении. – Я вас обоих давно хотел выгнать, вас и вашего Версилова.

– Вы с ума сошли! – крикнул я. Да и было похоже на то.

– Вы меня измучили оба трескучими вашими фразами и всё фразами, фразами, фразами! Об чести, например! Тьфу! Я давно хотел порвать… Я рад, рад, что пришла минута. Я считал себя связанным и краснел, что принужден принимать вас… обоих! А теперь не считаю себя связанным ничем, ничем, знайте это! Ваш Версилов подбивал меня напасть на Ахмакову и осрамить ее… Не смейте же после того говорить у меня о чести. Потому что вы – люди бесчестные… оба, оба; а вы разве не стыдились у меня брать мои деньги?

В глазах моих потемнело.

– Я брал у вас как товарищ, – начал я ужасно тихо, – вы предлагали сами, и я поверил вашему расположению…

– Я вам – не товарищ! Я вам давал, да не для того, а вы сами знаете для чего.

– Я брал в зачет версиловских; конечно, это глупо, но я…

– Вы не могли брать в зачет версиловских без его позволения, и я не мог вам давать его деньги без его позволения… Я вам свои давал; и вы знали; знали и брали; а я терпел ненавистную комедию в своем доме!

– Что такое я знал? Какая комедия? За что же вы мне давали?

– Pour vos beaux yeux, mon cousin![49] – захохотал он мне прямо в глаза.

– К черту! – завопил я, – возьмите всё, вот вам и эта тысяча! Теперь – квиты, и завтра…

И я бросил в него этой пачкой радужных, которую оставил было себе для разживы. Пачка попала ему прямо жилет и шлепнулась на пол. Он быстро, огромными тремя шагами, подступил ко мне в упор.

– Посмеете ли вы сказать, – свирепо и раздельно, как по складам, проговорил он, – что, брав мои деньги весь месяц, вы не знали, что ваша сестра от меня беременна?

– Что? Как! – вскричал я, и вдруг мои ноги ослабели, и я бессильно опустился на диван. Он мне сам говорил потом, что я побледнел буквально как платок. Ум замешался во мне. Помню, мы всё смотрели молча друг другу в лицо. Как будто испуг прошел по его лицу; он вдруг наклонился, схватил меня за плечи и стал меня поддерживать. Я слишком помню его неподвижную улыбку; в ней были недоверчивость и удивление. Да, он никак не ожидал такого эффекта своих слов, потому что был убежден в моей виновности.

Кончилось обмороком, но на одну лишь минуту; я опомнился, приподнялся на ноги, глядел на него и соображал – и вдруг вся истина открылась столь долго спавшему уму моему! Если б мне сказали заранее и спросили: «Что бы я сделал с ним в ту минуту?» – я бы наверно ответил, что растерзал бы его на части. Но вышло совсем иное, и совсем не по моей воле: я вдруг закрыл лицо обеими руками и горько, навзрыд, заплакал. Само так вышло! В молодом человеке сказался вдруг маленький ребенок. Маленький ребенок, значит, жил еще тогда в душе моей на целую половину. Я упал на диван и всхлипывал. «Лиза! Лиза! Бедная, несчастная!» Князь вдруг и совершенно поверил.

– Боже, как я виноват перед вами! – вскричал он с глубокою горестью. – О, как гнусно я думал об вас в моей мнительности… Простите меня, Аркадий Макарович!

Я вдруг вскочил, хотел ему что-то сказать, стал перед ним, но, не сказав ничего, выбежал из комнаты и из квартиры. Я прибрел домой пешком и едва помню путь. Я бросился на мою кровать, лицом в подушку, в темноте, и думал-думал. В такие минуты стройно и последовательно никогда не думается. Ум и воображение мое как бы срывались с нитки, и, помню, я начинал даже мечтать о совершенно постороннем и даже бог знает о чем. Но горе и беда вдруг опять припоминались с болью и с нытьем, и я опять ломал руки и восклицал: «Лиза, Лиза!» – и опять плакал. Не помню, как заснул, но спал крепко, сладко.