XXXI

– Нежданова нет дома? – спросила она; потом, увидела Соломина, подошла к нему и подала ему руку. – Здравствуйте, Соломин! – На Марианну она только кинула косвенный взгляд.

– Он скоро вернется, – отвечал Соломин. – Но позвольте спросить, от кого вы узнали…

– От Маркелова. Впрочем, оно и в городе… двум-трем лицам уже известно.

– В самом деле?

– Да. Кто-нибудь проболтал. Да и Нежданова, говорят, самого узнали.

– Вот-те и переодевания! – проворчал Соломин. – Позвольте вас познакомить, – прибавил он громко. – Госпожа Синецкая, госпожа Машурина! Присядьте.

Машурина слегка кивнула головою и села.

– У меня к Нежданову есть письмо; а к вам, Соломин, словесный запрос.

– Какой? И от кого?

– От известного вам лица… Что, у вас… все готово?

– Ничего у меня не готово.

Машурина раскрыла, насколько могла, свои крохотные глазки.

– Ничего?

– Ничего.

– Так-таки решительно ничего?

– Решительно ничего.

– Так и сказать?

– Так и скажите.

Машурина подумала и вынула папироску из кармана.

– Огня можно?

– Вот вам спичка.

Машурина закурила свою папироску.

– «Они» другого ждали, – начала она. – Да и кругом – не так, как у вас. Впрочем, это ваше дело. А я к вам ненадолго. Только вот с Неждановым повидаться да письмо передать.

– Куда же вы едете?

– А далеко отсюда. (Она отправлялась, собственно, в Женеву, но не хотела сказать это Соломину. Она его находила не совсем надежным, да и «чужая» сидела тут. Машурину, которая едва знала по-немецки, посылали в Женеву для того, чтобы вручить там неизвестному ей лицу половину куска картона с нарисованной виноградной веткой и 279 рублей серебром.)

– А Остродумов где? С вами?

– Нет. Он тут близко… застрял. Да этот отзовется. Пимен – не пропадет. Беспокоиться нечего.

– Вы как сюда приехали?

– На телеге… А то как? Дайте-ка еще спичку…

Соломин подал ей зажженную спичку…

– Василий Федотыч! – прошептал вдруг чей-то голос из-за двери. – Пожалуйте!

– Кто там? Чего нужно?

– Пожалуйте, – повторил голос внушительно и настойчиво. – Тут пришли чужие работники, чтой-то толкуют; а Павла Егорыча нету.

Соломин извинился, встал и вышел.

Машурина принялась глядеть на Марианну и глядела долго, так что той неловко стало.

– Простите меня, – промолвила она вдруг своим грубым, отрывистым голосом, – я простая, не умею… этак. Не сердитесь; коли хотите – не отвечайте. Вы та девица, что ушла от Сипягиных?

Марианна несколько изумилась, однако промолвила:

– Я.

– С Неждановым?

– Ну да.

– Позвольте… дайте мне руку. Простите меня, пожалуйста. Вы, стало быть, хорошая, коли он полюбил вас.

Марианна пожала руку Машуриной.

– А вы коротко знаете Нежданова?

– Я его знаю. Я в Петербурге его видала. Оттого-то я и говорю. Сергей Михайлыч тоже мне сказывал…

– Ах, Маркелов! Вы его недавно видели?

– Недавно. Теперь он ушел.

– Куда?

– Куда приказано.

Марианна вздохнула.

– Ах, госпожа Машурина, я боюсь за него.

– Во-первых, что я за госпожа? Эти манеры бросить надо. А во-вторых… вы говорите: «я боюсь». И это тоже не годится. За себя не будешь бояться – и за других перестанешь. Ни думать о себе, ни бояться за себя – не надо вовсе. Вот что разве… вот что мне приходит в голову: мне, Фекле Машуриной, легко этак говорить. Я дурна собою. А ведь вы… вы красавица. Стало быть, это вам все труднее. (Марианна потупилась и отвернулась.) Мне Сергей Михайлыч говорил… Он знал, что у меня есть письмо к Нежданову… «Не ходи ты на фабрику, – говорил он мне, – не носи письма; оно там все взбудоражит. Оставь! Они там оба счастливы… Так пусть их! Не мешай!» Я бы рада не мешать… да как быть с письмом?

– Надо отдать его непременно, – подхватила Марианна. – Но только какой же он добрый, Сергей Михайлович! Неужели он погибнет, Машурина… или в Сибирь пойдет?

– Что ж? Из Сибири-то разве не уходят? А жизнь потерять?! Кому она сладка, кому горька. Его-то жизнь – тоже не рафинад.

Машурина снова взглянула на Марианну пристально и пытливо.

– А точно, красавица вы, – воскликнула она наконец, – настоящая птичка! Я уж думаю: Алексей не идет… Не отдать ли вам письмо? Чего ждать?

– Я ему передам, будьте уверены.

Машурина подперла щеку одной рукой и долго, долго молчала.

– Скажите, – начала она… – извините меня… вы очень его любите?

– Да.

Машурина встряхнула своей тяжелой головой.

– Ну, а о том и спрашивать нечего – любит ли он вас! Я, однако, уеду, а то запоздаю, пожалуй. Вы ему скажите, что я была здесь… кланялась ему. Скажите: была Машурина. Вы моего имени не забудете? Нет? Машурина. А письмо… Постой, куда же это я его сунула?

Машурина встала, отвернулась, делая вид, что шарит у себя в карманах, а между тем быстро поднесла ко рту маленькую свернутую бумажку и проглотила ее.

– Ай, батюшки! Вот глупость-то! Неужто ж я его обронила? Обронила и есть. Ай, беда! Не нашел бы кто… Нету; нигде нету. Вот и вышло так, как желал Сергей Михайлыч!

– Поищите еще, – шепнула Марианна.

Машурина махнула рукой.

– Нет! Что искать! Потеряла!

Марианна пододвинулась к ней.

– Ну, так поцелуйте меня!

Машурина вдруг обняла Марианну и с неженской силой прижала ее к своей груди.

– Ни для кого бы я этого не сделала, – проговорила она глухо, – против совести… в первый раз! Скажите ему, чтобы он был осторожнее… И вы тоже. Смотрите! Здесь скоро всем худо будет, очень худо. Уходите-ка оба, пока… Прощайте! – прибавила она громко и резко. – Да вот еще что… скажите ему… Нет, ничего не надо. Ничего.

Машурина ушла, стукнув дверью, а Марианна осталась в раздумье посреди комнаты.

– Что это такое? – промолвила она наконец, – ведь эта женщина больше его любит, чем я его люблю! И что значат ее намеки! И отчего Соломин вдруг ушел и не возвращается?

Она начала ходить взад и вперед. Странное чувство – смесь испуга, и досады, и изумления – овладело ею. Зачем она не пошла с Неждановым? Соломин ее отговорил… но где же он сам? И что такое происходит кругом? Машурина, конечно, из участия к Нежданову не передала ей того опасного письма… Но как могла она решиться на такое непослушание? Хотела показать свое великодушие? С какого права? И почему она, Марианна, была так тронута этим поступком? Да и была ли она тронута? Некрасивая женщина интересуется молодым человеком… В сущности – что же в этом необыкновенного? И почему Машурина предполагает, что привязанность Марианны к Нежданову сильнее чувства долга? Может быть, Марианна вовсе не требовала этой жертвы? И что могло заключаться в том письме? Призыв к немедленной деятельности? Так что ж!!

«А Маркелов? Он в опасности… а мы-то что делаем? Маркелов щадит нас обоих, дает нам возможность быть счастливыми, не разлучает нас… что это? Тоже великодушие… или презрение?

И разве мы для этого бежали из того ненавистного дома, чтобы оставаться вместе и ворковать голубками?» Так размышляла Марианна… и все сильнее и сильнее разыгрывалась в ней та взволнованная досада. К тому же ее самолюбие было задето. Почему все ее оставили – все? та «толстая» женщина назвала ее птичкой, красоткой… почему не прямо куколкой? И отчего это Нежданов отправился не один, а с Павлом? Точно ему нужен опекун! Да и какие, собственно, убеждения Соломина? Он вовсе не революционер! И неужели же кто-нибудь может думать, что она относится ко всему этому не серьезно? Вот какие мысли кружились, перегоняя одна другую и путаясь, в разгоряченной голове Марианны. Стиснув губы и скрестив по-мужски руки, села она наконец возле окна и осталась опять неподвижной, не прислоняясь к спинке стула, – вся настороженная, напряженная, готовая тотчас вскочить. К Татьяне идти, работать – она не хотела; она хотела одного: ждать! И она ждала, упорно, почти злобно. От времени до времени ей самой казалось странным и непонятным ее собственное настроение… Но все равно! Раз ей даже пришло в голову: уж не от ревности ли это все в ней? Но, вспомнив фигуру бедной Машуриной, она только пожала плечом и махнула рукою… не в действительности, а соответственным этому жесту внутренним движением.

Мариаине долго пришлось ждать; наконец она услышала стук от двух людей, взбиравшихся по лестнице. Она устремила глаза на дверь… шаги приближались. Дверь отворилась – и Нежданов, поддерживаемый под руку Павлом, появился на пороге. Он был смертельно бледен, без картуза; растрепанные волосы падали мокрыми клочьями на лоб; глаза глядели прямо, ничего не видя. Павел перевел его через комнату (ноги Нежданова двигались неверно и слабо) и посадил его на диван.

Марианна вскочила с места.

– Что это значит? Что с ним? Он болен?

Но усаживавший Нежданова Павел отвечал ей с улыбкой, в полуоборот через плечо:

– Не извольте беспокоиться: это сейчас пройдет… Это только с непривычки.

– Да что такое? – настойчиво переспросила Марианна.

– Охмелели маленько. Выпили натощак, ну, оно и того!

Марианна нагнулась к Нежданову. Он полулежал поперек дивана; голова его спустилась на грудь, глаза застилались… От него пахло водкой: он был пьян.

– Алексей! – сорвалось у ней с языка.

Он с усилием приподнял отяжелевшие веки и попытался усмехнуться.

– А! Марианна! – пролепетал он, – ты все говорила: о… опрос… опростелые; вот теперь я настоящий опростелый. Потому весь народ наш всегда пьян… значит…

Он умолк; потом пробурчал что-то невнятное, закрыл глаза – и заснул. Павел заботливо уложил его на диван.

– Вы не беспокойтесь, Марианна Викентьевна, – повторил он, – часика два соснет и встанет как встрепанный.

Марианна намеревалась было спросить, как это случилось, но ее расспросы удержали бы Павла, а ей хотелось быть одной… то есть ей не хотелось, чтобы Павел дольше видел его в таком безобразии перед нею. Она отошла к окну, а Павел, который тотчас все постиг, бережно закрыл ноги Нежданова полами его кафтана, подложил ему под голову подушечку, еще раз промолвил: ничего! – и вышел на цыпочках.

Марианна оглянулась. Голова Нежданова тяжело ушла в подушку; на бледном лице замечалось недвижимое напряжение, как у трудно больного.

«Как же это случилось?» – думала она.