XXXIV

Было уже десять часов вечера, и в гостиной села Аржаного Сипягин, его жена и Калломейцев играли в карты, когда вошедший лакей доложил о приезде какого-то незнакомца, г. Паклина, который желал видеть Бориса Андреича по самонужнейшему и важнейшему делу.

– Так поздно! – удивилась Валентина Михайловна.

– Как? – спросил Борис Андреич и наморщил свой красивый нос. – Как ты сказал фамилию этого господина?

– Они сказали: Паклин-с.

– Паклин! – воскликнул Калломейцев. – Прямо деревенское имя. – Паклин… Соломин… De vrais noms ruraix, hein?

– И ты говоришь, – продолжал Борис Андреич, обращаясь к лакею все с тем же наморщенным носом, – что дело его важное, нужное?

– Они говорят-с.

– Гм… Какой-нибудь нищий или интриган. («Или то и другое вместе», – ввернул Калломейцев.) Очень может быть. Попроси его в кабинет. – Борис Андреич встал. – Pardon, ma bonne. Сыграйте пока в экарте. Или подождите меня… я скоро вернусь.

– Nous causerons… allez! – промолвил Калломейцев.

Когда Сипягин вошел к себе в кабинет и увидал мизерную, тщедушную фигурку Паклина, смиренно прижавшуюся в простенок между камином и дверью, им овладело то истинно министерское чувство высокомерной жалости и гадливого снисхождения, которое столь свойственно петербургскому сановному люду. «Господи! Какая несчастная пигалица! – подумал он, – да еще, кажется, хромает!»

– Садитесь, – промолвил он громко, пуская в ход свои благосклоннейшие баритонные ноты, приятно подергивая назад закинутой головкой и садясь прежде гостя. – Вы, я полагаю, устали с дороги; садитесь и объяснитесь: какое такое важное дело привело вас ко мне столь поздно?

– Я, ваше превосходительство, – начал Паклин, осторожно опускаясь на кресло, – позволил себе явиться к вам…

– Погодите, погодите, – перебил его Сипягин. – Я вас вижу не в первый раз. Я никогда не забываю ни одного лица, с которым мне случилось встретиться; я помню все. А… а… а… Собственно… где я вас встретил?

– Вы, ваше превосходительство, не ошибаетесь. Я имел честь встретиться с вами в Петербурге, у одного человека, который… который с тех пор… к сожалению… возбудил ваше негодование…

Сипягин быстро поднялся с кресла.

– У господина Нежданова! Я вспоминаю теперь. Уж не от него ли вы приехали?

– Никак нет, ваше превосходительство; напротив… я…

Сипягин снова сел.

– И хорошо сделали. Потому что я в таком случае попросил бы вас немедленно удалиться. Никакого посредника между мною и господином Неждановым я допустить не могу. Господин Нежданов нанес мне одно из тех оскорблений, которые не забываются… Я выше мести; но ни о нем я не хочу ничего знать, ни о той девице – впрочем, более развращенной умом, нежели сердцем (эту фразу Сипягин повторял чуть не в тридцатый раз после бегства Марианны), – которая решилась покинуть кров дома, ее приютившего, чтобы сделаться любовницей безродного проходимца! Довольно с них того, что я их забываю!

При этом последнем слове Сипягин двинул кистью руки прочь от себя, снизу вверх.

– Ваше превосходительство, я уже доложил вам, что я явился сюда не от их имени; хотя все-таки могу, между прочим, сообщить вашему превосходительству, что они уже сочетались узами законного брака… («А! все равно! – подумал Паклин, – я сказал, что совру… вот и соврал. Куда ни шло!»)

Сипягин поерзал затылком по спинке кресла вправо и влево.

– Это меня нисколько не интересует, милостивый государь. Одним глупым браком на свете больше – вот и все. Но какое же то самонужнейшее дело, которому я обязан удовольствием вашего посещения?

«А! проклятый директор департамента! – снова подумал Паклин. – Будет тебе ломаться, английская морда!»

– Брат вашей супруги, – промолвил он громко, – господин Маркелов схвачен мужиками, которых вздумал возмущать, – и сидит взаперти в губернаторском доме.

Сипягин вскочил во второй раз.

– Что… что вы сказали? – залепетал он уж вовсе не министерским баритоном, а так, какою-то гортанной дрянью.

– Я сказал, что ваш зять схвачен и сидит на цепи. Я, как только узнал об этом, взял лошадей и приехал вас предуведомить. Я полагал, что могу оказать этим некоторую услугу и вам и тому несчастному, которого вы можете спасти!

– Очень вам благодарен, – проговорил все тем же слабым голосом Сипягин – и, с размаху ударив ладонью по колокольчику в виде гриба, наполнил весь дом металлическим звоном стального тембра. – Очень вам благодарен, – повторил он уже более резко, – но знайте: человек, решившийся попрать все законы божеские и человеческие, будь он сто раз мне родственник, в моих глазах не есть несчастный: он – преступник!

Лакей вскочил в кабинет.

– Изволите приказать?

– Карету! Сию минуту карету четверней! Я еду в город. Филипп и Степан со мною! – Лакей выскочил. – Да, сударь, мой зять есть преступник; и в город еду я не затем, чтобы его спасать! – О нет!

– Но, ваше превосходительство…

– Таковы мои правила, милостивый государь; и прошу меня возражениями не утруждать!

Сипягин принялся ходить взад и вперед по кабинету, а Паклин даже глаза вытаращил. «Фу ты, черт! – думал он, – да ведь про тебя говорили, что ты либерал?! А ты лев рыкающий!»

Дверь распахнулась – и проворными шагами вошли: сперва Валентина Михайловна, а за нею Калломейцев.

– Что это значит, Борис? Ты велел карету заложить? Ты едешь в город? Что случилось?

Сипягин приблизился к жене – и взял ее за правую руку, между локтем и кистью.

– Il faut vous armer de courage, ma chere. Вашего брата арестовали.

– Моего брата? Сережу? за что?

– Он проповедовал мужикам социалистические теории! (Калломейцев слабо взвизгнул.) Да! Он проповедовал им революцию, он пропагандировал! Они его схватили – и выдали. Теперь он сидит… в городе.

– Безумец! Но кто это сказал?..

– Вот господин… господин… как бишь его?.. Господин Конопатин привез эту весть.

Валентина Михайловна взглянула на Паклина. Тот уныло поклонился. («А баба какая знатная!» – подумалось ему. Даже в подобные трудные минуты… ах, как был доступен Паклин влиянию женской красоты!)

– И ты хочешь ехать в город – так поздно?

– Я еще застану губернатора на ногах.

– Я всегда предсказывал, что это так должно было кончиться, – вмешался Калломейцев. – Это не могло быть иначе! Но какие славные русские наши мужички! Чудо! Pardon, madame, c'est votre frere! Mais la verite avant tout!

– Неужели ты в самом деле хочешь ехать, Боря? – спросила Валентина Михайловна.

– Я убежден также, – продолжал Калломейцев, – что и тот, тот учитель, господин Нежданов, тут же замешан. J'en mettrais ma main au feu. Это все одна шайка! Его не схватили? Вы не знаете?

Сипягин опять двинул кистью руки.

– Не знаю – и не желаю знать! Кстати, – прибавил он, обращаясь к жене, – il parait, qu'ils sont maries.

– Кто это сказал? Тот же господин? – Валентина Михайловна опять посмотрела на Паклина, но прищурилась на этот раз.

– Да; тот же.

– В таком случае, – подхватил Калломейцев, – он непременно знает, где они. Вы знаете, где они? Знаете, где они? А? А? А? Знаете? – Калломейцев начал шмыгать перед Паклиным, как бы желая преградить ему дорогу, хотя тот и не изъявлял никакого поползновения бежать. – Да говорите же! Отвечайте! А? А? Знаете? Знаете?

– Хоть бы знал-с, – промолвил с досадой Паклин, – в нем желчь наконец шевельнулась и глазки его заблистали, – хоть бы знал-с, вам бы не сказал-с.

– О… о… о… – пробормотал Калломейцев. – Слышите… Слышите! Да этот тоже – этот тоже, должно быть, из их банды!

– Карета готова! – гаркнул вошедший лакей.

Сипягин схватил свою шляпу красивым, бойким жестом; но Валентина Михайловна так настойчиво стала его упрашивать остаться до завтрашнего утра; она представила ему такие убедительные доводы: и ночь-то на дворе, и в городе все будут спать, и он только расстроит свои нервы и простудиться может, – что Сипягин, наконец, согласился с нею; воскликнул:

– Повинуюсь! – и таким же красивым, но уже не бойким жестом поставил шляпу на стол.

– Карету отложить! – скомандовал он лакею, – но завтра ровно в шесть часов утра чтобы она была готова! Слышишь? Ступай! Стой! Экипаж господина… господина гостя отослать! Извозчику заплатить! А? Вы, кажется, что-то говорите, господин Конопатин? Я возьму вас завтра с собою, господии Конопатин! Что вы говорите? Я не слышу… Вы ведь пьете водку? Подай водки господину Конопатину! Нет? Не пьете? В таком случае… Федор! отведи их в зеленую комнату! Спокойной ночи, господин Коно…

Паклин вышел, наконец, из терпения.

– Паклин! – завопил он. – Моя фамилия: Паклин!

– Да… да; ну, да это все равно. Похоже, знаете. Какой у вас, однако, громкий голос при вашей сухощавой комплекции! До завтра, господин… Паклин… Так я теперь сказал? Simeon, vous viendrez avec nous?

– Je crois bien!

И Паклина отвели в зеленую комнату. И даже заперли его. Ложась спать, он слышал, как щелкнул ключ в звонком английском замке. Сильно он себя выбранил за свою «гениальную» мысль – и спал очень дурно.

На другое утро рано, в половине шестого, его пришли разбудить. Подали ему кофе; пока он пил – лакей, с пестрым аксельбантом на плече, ждал, держа поднос на руках и переминаясь ногами: «Поспешай, мол, – господа дожидаются». Потом его повели вниз. Карета уже стояла перед домом. Тут же стояла и коляска Калломейцева. Сипягин появился на крыльце, в камлотовой шинели с круглым воротником. Таких шинелей никто уже давно не носил, за исключением одного очень сановного лица, которому Сипягин старался прислуживать и подражать. В важных, официальных случаях он потому и надевал подобную шинель.

Сипягин довольно приветливо раскланялся с Паклиным – и, энергическим движением руки указав ему на карету, попросил его сесть в нее. – Господин Паклин, вы едете со мною, господин Паклин! Положите на козла саквояж господина Паклина! Я везу господина Паклина, – говорил он, напирая на слово: Паклин! – и на букву а! «Ты, мол, имеешь такое прозвище, да еще обижаешься, когда тебе его иначат? – Так вот же тебе! Кушай! Подавись!» Господин Паклин! Паклин! Звучно раздавалось злосчастное имя в свежем утреннем воздухе. Он был так свеж, что заставил вышедшего за Сипягиным Калломейцева несколько раз произнести по-французски: Brrr! brrr! brrr! – и плотнее завернуться в шинель, садясь в свою щегольскую коляску с откинутым верхом. (Бедный его друг, князь Михаил Сербский Обренович, увидев ее, купил себе точно такую же у Бендера… «Vous savez, Binder, le grand carrossier des Champs Elysees?»). Из-за полураскрытых ставен окна в спальне выглядывала, «в чепце, в ночном платочке», Валентина Михайловна.

Сипягин сел, сделал ей ручкой.

– Вам ловко, господин Паклин? Трогай!

– Je vous recommande mon frere! epargnez-le – послышался голос Валентины Михайловны.

– Soyez tranquille! – воскликнул Калломейцев, бойко взглянув на нее из-под околыша какой-то им самим сочиненной дорожной фуражки с кокардой… – C'est surtout l'autre qu'il faut pincer!

– Трогай! – повторил Сипягин. – Господин Паглин, вам не холодно? Трогай!

Экипажи покатились.

Первые десять минут и Сипягин и Паклин безмолвствовали. Злополучный Силушка, в своем неказистом пальтишке и помятой фуражке, казался еще мизернее на темно-синем фоне богатой шелковой материи, которою была обита внутренность кареты. Он молча оглядывал и тонкие голубые шторы, быстро взвивавшиеся от одного прикосновения пальца к пружине, и полость из нежнейшей белой бараньей шерсти в ногах, и вделанный спереди ящик красного дерева с выдвижной дощечкой для письма и даже полочкой для книг (Борис Андреич не то что любил, а желал, чтобы другие думали, что он любит работать в карете, подобно Тьеру, во время путешествия). Паклин чувствовал робость. Сипягин раза два взглянул на него через выбритую до лоска щеку и, – с медлительной важностью вынув из бокового кармана серебряную сигарочницу с кудрявым вензелем славянской вязью, – предложил… действительно предложил ему сигару, едва держа ее между вторым и третьим пальцем руки, облеченной в желтую английскую перчатку из собачьей кожи.

– Я не курю, – пробормотал Паклин.

– А! – отвечал Сипягин и сам закурил сигару, которая оказалась превосходнейшей регалией.

– Я должен вам сказать… любезный господин Паклин, – начал он, вежливо попыхивая и испуская тонкие круглые струйки благовонного дыма… – что я… в сущности… очень вам… благодарен… Я мог показаться… вам вчера… несколько резким… что не в моем… характере (Сипягин с намерением неправильно рассекал свою речь). Смею вас в этом уверить. Но, господин Паклин! войдите же и вы в мое… положение (Сипягин перекатил сигару из одного угла рта в другой). Место, которое я занимаю, ставит меня… так сказать… на виду; и вдруг… брат моей жены… компрометирует и себя… и меня таким невероятным образом! А? Господин Паклин! Вы, может быть, думаете: это – ничего?

– Я этого не думаю, ваше превосходительство.

– Вы не знаете, за что собственно… и где именно его арестовали?

– Слышал я, что в Т…м уезде.

– От кого вы это слышали?

– От… от одного человека.

– Конечно, не от птицы. Но от какого человека?

– От… от одного помощника правителя дел канцелярии губернатора…

– Как его зовут?

– Правителя?

– Нет, помощника!

– Его… его зовут Ульяшевичем. Он очень хороший чиновник, ваше превосходительство. Узнав об этом происшествии, я тотчас поспешил к вам.

– Ну да, ну да! И я повторяю, что весьма вам благодарен. Но какое безумие! Ведь это безумие? а? Господин Паклин, а?

– Совершенное безумие! – воскликнул Паклин – а у самого по спине теплой змейкой заструился пот. – Это значит, – продолжал он, – не понимать вовсе русского мужика. У господина Маркелова, сколько я его знаю, сердце очень доброе и благородное; но русского мужика он никогда не понимал (Паклин глянул на Сипягина, который слегка повернувшись к нему, обдавал его холодным, но не враждебным взором). – Русского мужика даже в бунт можно вовлечь не иначе, как пользуясь его преданностью высшей власти, царскому роду. Должно выдумать какую-нибудь легенду – вспомните Лжедимитрия, – показать какие-нибудь царские знаки на груди, выжженные раскаленными пятаками.

– Да, да, как Пугачев, – перебил Сипягин таким тоном, как будто хотел сказать: «Мы историю еще не забыли… не расписывай!» – и прибавив: – Это безумие! Это безумие! – погрузился в созерцание быстрой струйки дыма, поднимавшейся с конца сигары.

– Ваше превосходительство! – заметил осмелившийся Паклин, – я сейчас сказал вам, что я не курю… но это неправда – я курю; и сигара ваша так восхитительно пахнет.

– А? Что? что такое? – проговорил Сипягин, как бы просыпаясь; и, не давши Паклину повторить сказанное, чем самым, несомненно, доказал, что очень хорошо слышал его слова, но сделал учащенные вопросы единственно для важности, – подал ему раскрытую сигарочницу. Паклин осторожно и благодарно закурил. «Вот, кажется, удобная минута», – подумал он; но Сипягин его предупредил. – Вы, помнится, говорили мне также, – произнес он небрежным голосом, перерывая самого себя, рассматривая свою сигару, передвигая шляпу с затылка на лоб, – вы говорили… а? вы говорили о том… о том вашем приятеле, который женился на моей… родственнице. Вы их видаете? Они недалеко поселились отсюда? («Эге! – подумал Паклин, – Сила, берегись!») – Я их видел всего раз, ваше превосходительство! Они живут действительно… – не в слишком далеком расстоянии отсюда. – Вы, конечно, понимаете, – продолжал тем же манером Сипягин, – что я не могу более серьезно интересоваться, как я уже объяснил вам, ни той легкомысленной девицей, ни вашим приятелем. Боже мой! предрассудков у меня нет, но ведь согласитесь: это уже из рук вон. Глупо, знаете. Впрочем, я полагаю, их соединила более политика… (политика!! – повторил он и пожал плечами) – чем какое-либо иное чувство. – И я так полагаю, ваше превосходительство! – Да, господин Нежданов был совсем красный. Отдаю ему справедливость: он своих мнений не скрывал. – Нежданов, – рискнул Паклин, – быть может, увлекался; но сердце в нем…

– Доброе, – подхватил Сипягин, – конечно… конечно, как у Маркелова. У всех у них сердца добрые. Вероятно, и он участвовал; и будет тоже завлечен… Придется еще заступаться за него!

Паклин сложил руки перед грудью.

– Ах, да, да, ваше превосходительство! Окажите ему ваше покровительство! Право… он стоит… стоит вашего участия.

Сипягин хмыкнул.

– Вы полагаете?

– Наконец, если не для него… то для вашей племянницы; для его супруги! («Боже мой! Боже мой! – думал Паклин, – что это я вру!»)

Сипягин прищурился.

– Вы, я вижу, очень преданный друг. Это хорошо; это похвально, молодой человек. Итак, вы говорите, они живут здесь близко?

– Да, ваше превосходительство; в одном большом заведении… – Тут Паклин прикусил себе язык.

– Те, те, те, те… у Соломина! Вот где! Впрочем, я это знал; мне это сказывали; мне говорили… Да. (Г-н Сипягин нисколько этого не знал и никто об этом ему не говорил; но, вспомнив посещение Соломина, ночные их свидания, он запустил эту удочку… И Паклин разом пошел на нее.)

– Коли вы это знаете… – начал он и вторично прикусил язык. Но уже было поздно… По одному взгляду, брошенному на него Сипягиным, он понял, что тот все время играл с ним, как кошка с мышью.

– Впрочем, ваше превосходительство, – залепетал было несчастный, – я должен сказать, что, собственно, ничего не знаю…

– Да я вас не расспрашиваю, помилуйте! Что вы?! За кого вы меня и себя принимаете? – надменно промолвил Сипягин и немедленно ушел в свою министерскую высь.

А Паклин снова почувствовал себя мизерным, маленьким, пойманным… До того мгновения он, куря, клал свою сигару в угол рта, не обращенный к Сипягину, и пускал дым тихонько, в сторону; тут он совсем ее вынул изо рта и совсем перестал курить

«Боже мой! – внутренно простонал он, а горячий пот обильнее прежнего заструился по его членам. – Что это я сделал! Я выдал все и всех… Меня одурачили, меня подкупили хорошей сигарой!!. Я доносчик… и как теперь помочь беде.

Помочь беде было невозможно. Сипягин начал засыпать достойно, важно, тоже как министр, завернувшись в свою «степенную» шинель… К тому же и четверти часа не прошло, как оба экипажа остановились перед губернаторским домом.