Кузьма Васильевич немедленно и снова на цыпочках устремился в потаенную комнатку. На диване, в белом платье с широким красным поясом, лежала Колибри и, закрыв нижнюю часть лица платком, смеялась без шума, но от души. Волосы свои она убрала на этот раз, заплела их в две тугие длинные косы и перевила красными лентами; вчерашние башмачки красовались на ее крошечных, крест-накрест положенных ножках; но самые эти ножки были голы: глядя на них, можно было подумать, что она надела темные шелковые чулки. Диван стоял иначе, чем накануне: ближе к стене; а на столе, на китайском подносе, виднелся толстобрюхий пестрый кофейник, рядом с граненою сахарницей и двумя голубенькими фарфоровыми чашечками. Тут же лежала гитара, и сизый дымок бежал тонкою струйкой с верхушки крупной курительной свечки.
Кузьма Васильевич подошел к дивану и наклонился к Колибри, но, прежде чем он успел промолвить слово, она протянула руку и, не переставая смеяться в платок, запустила свои небольшие жесткие пальцы в его волосы и мгновенно растрепала его благоустроенный кок.
– Это что еще? – воскликнул Кузьма Васильевич, не вполне довольный подобною нецеремонностью в обращении. – Ах ты, шалунья!
Колибри приняла платок от лица.
– Нехорошо так; этак лучше. – Она отодвинулась к одному концу дивана и подобрала ноги. – Садитесь… там.
Кузьма Васильевич сел, куда она ему указывала.
– Зачем же ты удаляешься? – промолвил он после небольшого молчанья. – Или ты меня боишься?
Колибри свернулась в клубочек и посмотрела на него сбоку.
– Я не боюсь… Нет.
– Ты не должна меня дичиться, – продолжал наставительным тоном Кузьма Васильевич. – Ты ведь помнишь свое вчерашнее обещание поцеловать меня?
Колибри обхватила свои колени обеими руками, положила на них голову и опять посмотрела на него.
– Помню.
– То-то же. И ты должна сдержать свое слово.
– Да… должна.
– В таком случае… – начал Кузьма Васильевич и пододвинулся было к ней.
Колибри высвободила свои косы, которые она захватила вместе с коленями, и одною из них ударила его по руке.
– Потише, господин!
Кузьма Васильевич сконфузился.
– Какие у нее глаза, у разбойницы, – пробормотал он как бы про себя. – Однако, – прибавил он, возвысив голос, – зачем же ты звала меня… в таком случае?
Колибри вытянула шею, как птица… Она прислушивалась. Кузьма Васильевич перетревожился.
– Эмилия? – произнес он вопросительно.
– Нет.
– Кто-нибудь другой?
Колибри пожала плечом.
– Да ты что-нибудь слышишь?
– Ничего. – Колибри отвела назад, и тоже птичьим движением, свою небольшую яйцевидную головку, с красивым пробором и короткими вихрами курчавых завитушек на затылке, там, где начинались косы, и опять в клубочек свернулась. – Ничего.
– Ничего! Так я теперь… – Кузьма Васильевич потянулся к Колибри, но тотчас же отдернул руку. На пальце у него показалась капля крови. – Что за глупости такие! – воскликнул он, встряхивая пальцем. – Вечные эти ваши булавки! Да и какая это к чёрту булавка, – прибавил он, взглянув на длинную золотую шпильку, которую Колибри медленно втыкала себе в пояс. – Это целый кинжал, это жало… Да, да, это твое жало, и ты оса, вот ты кто, оса, понимаешь?
Колибри, по-видимому, очень понравилось сравненье Кузьмы Васильевича: она залилась тонким хохотом и несколько раз сряду повторила:
– Да, я ужалю… я ужалю.
Кузьма Васильевич глядел на нее и думал: «Ведь вот смеется, а лицо всё печальное…»
– Посмотри-ка, что я тебе покажу, – промолвил он громко.
– Цо?
– Зачем ты говоришь: цо? Разве ты полька?
– Ни.
– Теперь вот: «ни!» Ну, да всё равно! – Кузьма Васильевич достал свой подарочек и повертел им на воздухе. – Глянь-ка сюда… Хороша штучка?
Колибри равнодушно вскинула глазами.
– А! Крест! Мы не носимо.
– Как? Креста не носите? Да ты жидовка, что ли?
– Не носимо, – повторила Колибри и, вдруг встрепенувшись, глянула назад через плечо. – Хотите, я петь буду?.. – торопливо спросила она.
Кузьма Васильевич сунул крестик в карман мундира и оглянулся тоже. Ему почудился легкий треск за стеной…
– Что такое? – пробормотал он.
– Мышь… мышь, – поспешно проговорила Колибри и вдруг, совершенно неожиданно для Кузьмы Васильевича, обняла его голову своими гибкими гладкими руками, и быстрый поцелуй обжег его щеку… точно уголек к ней приложился.
Он стиснул Колибри в своих объятиях, но она выскользнула, как змея, – ее стан был немного толще змеиного туловища – и вскочила на ноги.
– Постой, – шепнула она, – прежде надо кофе пить…
– Полно! Что за кофе! После.
– Нет, теперь. Теперь горячий, после холодный. – Она ухватила кофейник за ручку и, высоко приподняв его, стала лить в обе чашки. Кофе падал тонкою, как бы перекрученною струей; Колибри положила голову на плечо и смотрела, как он лился. – Вот, клади сахару… пей… и я буду!
Кузьма Васильевич бросил в чашку кусок сахару и выпил ее разом. Кофе ему показался очень крепким и горьким. Колибри глядела на него, улыбаясь и чуть-чуть расширяя ноздри над краем своей чашки. Она тихонько опустила ее на стол.
– Что же ты не пьешь? – спросил Кузьма Васильевич.
– Я… понемножку… – отвечала она.
Кузьма Васильевич пришел в азарт.
– Да сядь же, наконец, возле меня!
– Сейчас. – Она нагнула голову и, всё не спуская глаз с Кузьмы Васильевича, взялась за гитару. – Только прежде я петь буду.
– Да, да, только сядь.
– И танцевать буду. Хочешь?
– Ты танцуешь? Ну, это бы я посмотрел. Но нельзя ли после?
– Нет, теперь… А я тебя очень люблю.
– Ты меня любишь! Смотри же… а впрочем, танцуй, чудачка ты этакая!