Собственная господская контора *

(Отрывок из неизданного романа)

…Комната, в которую вошла Глафира Ивановна и в которой она ежедневно проводила часа два и более, называлась «Собственной господской конторой» – в отличие от «Главной вотчинной конторы», помещавшейся в отдельном флигеле, подле конного двора. В «Собственной господской конторе» постоянно заседал секретарь барыни, Левон Иванов, или, как его называла Глафира Ивановна, Léon * (его в молодости выучили французскому языку, и он довольно свободно на нем изъяснялся); однако Глафира Ивановна в конторе с ним никогда иначе не говорила, как по-русски. Кроме Левона, каждое утро являлись в «Собственную контору» главный приказчик и бурмистр с докладами; часто призывался туда дворецкий, изредка сам управляющий Василий Васильевич * – и только. Все же дела по именью, все платежи, продажи и покупки производились в «Вотчинной конторе», которая оттого всегда была набита народом; с утра до вечера толклись в ней, стояли и сидели разные писцы, земские, приходящие и отходящие мужики, свои и соседние, старосты, десятские и т. п.

«Вотчинная контора» не могла похвастаться ни чистотою, ни благовонием. Случалось иногда, что свечи в ней горели голубым огнем, как бы в погребе или в бане. «Собственная контора», напротив, отличалась опрятностью: это была большая, светлая комната, с тремя окнами; у одного из них помещался секретарский стол, покрытый зеленым сукном. Вдоль стен тянулись шкафы из ясеневого дерева; по самой середине, на особо устроенном возвышении, стояло ореховое бюро; за этим бюро, на широком и мягком кресле, садилась сама барыня; другое кресло, тоже довольно покойное, стояло несколько поодаль и пониже – для Василия Васильевича. Прямо против господского бюро висел на стене портрет напудренного старика в лиловом французском кафтане с стразовыми пуговицами, известного в свое время хозяина, дяди Глафиры Ивановны, от которого она получила свое имение * и которого она поставила себе в образец.

В «Собственной конторе» к приходу барыни собралось три человека. Один из них, секретарь Левон, или Léon, молодой, белокурый человек, с томными глазами и чахоточным цветом лица, стоял перед своим столом и перелистывал тетрадь; другой, главный приказчик, Кинтилиан * , человек лет пятидесяти с лишком – с седыми волосами и черными навислыми бровями, с лицом угрюмым и хитрым – неподвижно глядел на пол, скрестив руки на груди. Третий, наконец, бурмистр Павел, красивый мужчина, с черной как смоль бородой, свежими щеками, большим белым лбом и веселыми блестящими глазами, развязно прислонился к двери. Хотя одежда на нем была не то крестьянская, не то купеческая, хотя он носил бороду – он мужиком не был. Глафира Ивановна произвела его в бурмистры из дворовых; под его управлением состояло – пока – одно только село Введенское – то самое село, в котором жила барыня, – но влияние его росло не по дням, а по часам; милости сыпались на него непрестанно; он быстро шел в гору, к великой досаде Кинтилиана, который сам, не более двух лет тому назад, разными происками низвергнул своего предшественника, Никифора, и стал на его место.

Три эти человека – до самого появления Глафиры Ивановны – не разговаривали друг с другом; только Павел спросил у Левона, записал ли он садовые работы; Левон кивнул ему головой. Когда же наконец барыня вошла, они все трое выпрямились и низко ей поклонились; Кинтилиан и Павел заложили руки за спину – Левон слегка оперся о стол. Глафира Ивановна, молча и не спеша, взошла на возвышение, отодвинула слегка кресла, села, оправилась и, приняв озабоченный вид, немного помолчала, наконец, обратившись к Левону, сделала повелительное движение рукою и промолвила: «Начинай!»

Левон взял тетрадь со стола, отвернул несколько листов, кашлянул и начал тонким, немного гнусливым голоском:

– «12 июля 184* года. Полевые и прочие работы. *

Вчерашний день, июля 11-го, во вторник – день господский. Крестьяне села Введенского * – всего 134 тягла – заняты были сенокосом в следующих дачах…»

– Что ты это мне читаешь? – резко перебила его барыня.

– Полевые и прочие работы, как изволили приказывать… С них начинать приказано, – проговорил Левон.

– Мне этого не нужно сегодня. Левон опустил тетрадь.

– Получены вчера из деревень донесения?

– Получено три – из Лисицына, из Гагина, из Кириллова.

– Читай рапорт из Лисицына.

– Прикажете рапорт или экстракт?

– Рапорт. – И Глафира Ивановна загремела четками…

Неприятно подействовал этот звук на присутствовавших. Каждый из них знал, что когда барыня гремит четками * – дело неладно: жди бури. Лица их вытянулись; даже Павел, который всё время соколом глядел на свою госпожу, – даже он попридержал свою улыбку.

Левон взял со стола исписанный лист бумаги – и начал опять тем же тонким голоском:

– «Рапорт Евстигнея Семенова, Лисицынского старосты.

Пункт 1-й. В имении ее высокоблагородия, Глафиры Ивановны Гагиной, Лисицыне – Кондратове тож – милостью божиею обстоит всё благополучно. Пункт 2-й. Вчерашнего числа…»

Глафира Ивановна опять перебила чтеца:

– Не читай мне всего… Посмотри только, что он о пасеке пишет…

Левон быстро пробежал глазами весь рапорт.

– Он о пасеке не доносит-с, – произнес он наконец.

– Прекрасно! – воскликнула Глафира Ивановна – и четки загремели пуще прежнего. – Хорош староста, нечего сказать! Это ты, должно быть, его в старосты поставил, – продолжала она, обратившись к Кинтилиану. (Лисицынский староста был назначен еще Никифором, но Кинтилиан почел за лучшее промолчать.) – Сделать ему строжайший выговор с особенным замечаньем.

Левон наклонился и черкнул у себя в книге слова два карандашом. Наступило молчание.

– Прикажете читать дальше? – робко спросил Левон.

Барыня не отвечала ему и продолжала греметь четками. Левон поправил волосы на лбу и потупился. В комнате всё как будто замерло… только и стало слышно в ней, что жалобное жужжанье залетевшей большой синей мухи, тщетно стучавшейся в стекло.

– Достань «Заметки барыни», – промолвила наконец Глафира Ивановна, выходя из задумчивости. – Прочти мне, что я тебе вчера продиктовала.

Левон вынул из ящика своего стола голубую книжку с надписью на переплете: «Заметки барыни», – раскрыл ее и принялся читать:

– «Понедельник, 11-го июня.

Во-первых: Дворовым я желаю сделать другое распоряжение; хочу из дворовых сделать колонистов; а колонисты мои будут делать разные работы, домашние и прочие; построю им каменные флигеля; заведу фабрики, как швейные, так и кружевные, – ткацкую, белильную – и доведу до того, чтобы Введенские фабрики были известны в России; а ненужных дворовых продам или отпущу по разным местам. Начальник моих колонистов – Куприян Семенов». – Левон остановился.

– Какая по этому сделана отметка? – спросила барыня.

– «Принято к соображению. А насчет Куприяна – исполнено».

Барыня помолчала.

– Далее.

– «Во-вторых: Турка никогда и никуда не отпускать от скота; но только, чтобы он никогда не был начальником над оным – а просто назвать его: Турок и пастух». Отметка: исполнено.

«В-третьих: Я собрала посмотреть моих господских коров… Фи! Фи! Ну, что это за коровы? Но почему же и мне не иметь коров, которые бы давали удою три ведра, как говорил швейцар. Je réglerai, tout cela, je réglerai[1]. Возьму швейцара, тирольца, овцевода, возьму лифляндку, немку, польку. Ах, когда же это случится: после дождичка в четверг». Отметка… отметки нет.

– Нет отметки? – спросила Глафира Ивановна. – А я тебе скажу, какая должна быть отметка. Пиши, – и Глафира Ивановна начала диктовать Левону: – «Всё это исполнится и непременно исполнится, когда у меня будет настоящий управляющий – а не Василий Васильевич – что и говорить! Не такого, не такого мне надо * – и только». Теперь далее.

Левон поставил после «только» большой восклицательный знак и снова принялся за чтение.

– «В-четвертых: Спросить каждого дворового человека следующим образом: а что ты принес доходу в год – какая была твоя служба – и сколько было на тебя расходу – а? И по его ответу так и поступать, чтобы дворовый человек приносил или пользу, или удовольствие; без того его не держать». Отметка: отнесено к пункту первому.

– Как к пункту первому! – воскликнула барыня.

– Там – также о дворовых говорится, – возразил Левон.

– Так что ж, что говорится! Здесь сказано: спросить каждого дворового – а там написано про дворовых вообще. Спрашивали ли хошь одного дворового так, как я приказывала?

– Никак нет-с, – пробормотал смущенный секретарь.

– А я спрашиваю – почему не спрашивали?

Никто не отвечал.

Лицо Глафиры Ивановны омрачилось.

– Долго ли мне мучиться с вами? – продолжала она. – Долго ли вам не слушаться меня!

– Отметки не я составляю-с, – проговорил трепетным голосом Левон, – а вот они-с. – Он указал на главного приказчика и на бурмистра. – Я только записываю.

– Я знаю, что не ты. К пункту первому! Я знаю, почему они поставили: к пункту первому! Я бы тебя, например, спросила, – прибавила Глафира Ивановна, внезапно обратившись к Кинтилиану, – что ты мне стоишь с своим семейством – сколько на тебя выходит всякого добра – а какую я от тебя пользу вижу? Или удовольствие? Уж я не говорю о том, что ты себе там в карман кладешь!

Кинтилиан только губы стиснул.

– Исполнить мое приказание, сегодня же исполнить – и начать с него, – промолвила барыня, указывая на Кинтилиана. – Коли он главный приказчик, пускай же он подаст пример другим… А теперь продолжай!

«В-пятых: Я в нетерпенье приобретать… Не забыть мне видеться и переговорить с…» Здесь поставлены три крестика, – прибавил Левон, понизив несколько голос – «Он, сдается мне, именно тот человек, которого я искала». Здесь вы изволили приказать поставить: Нотубене.

– Хорошо, знаю… продолжай.

– «В-шестых: Сказать матерям отпущенных по оброку актрис, чтобы они к ним написали и советовали бы им вскорости откупиться * ; а то-де вас вернут и здесь в работу определят. Мы-де вас предваряем от себя». Отметка: «Актрисиным матерям сообщено».

«В-седьмых: Я хочу доказать Василию Васильевичу, что и без него могу, как будто его не было на свете. Я сама, сама, сама. А то всё будет по-прежнему. Лучше мое худое пусть, чем его хорошее: не надо».

– Довольно! – воскликнула Глафира Ивановна. – К чему об этом только говорить – надо действовать…

И Глафира Ивановна снова погрузилась в раздумье, изредка только подергивая губами и погромыхивая четками.

– Кинтилиан Андреев! – воскликнула она наконец.

Старик встрепенулся.

– Сударыня!

– Можешь ты мне сказать, сколько я в год плачу в Опекунский совет?

– Четырнадцать тысяч рублей серебром с лишком, – ответил, не мешкая, Кинтилиан.

– А сколько всего долгу?

– Около двухсот десяти тысяч.

– Около! с лишком! Что это у тебя за манера отвечать? Около! Разве для того я тебя определила главным приказчиком, чтобы ты мне отвечал: около!

– Прикажете – можно сейчас в бумагах справиться и точную ведомость представить, – возразил старик.

– Этакие важные вещи должно знать тебе на память, а не справляться об них в бумагах! Это всё беспорядки… Когда я беспорядки эти переведу! А в нынешнем году мы ничего не платили?

– Никак нет-с.

– А за прошлый год все заплачено?

– Никак нет-с… За нами недоимка состоит… две тысячи четыреста тридцать рублей с копейками, – поспешил прибавить Кинтилиан.

– Стало быть, мне штрафные деньги придется платить?

– Должно предполагать-с.

– А почему же не заплачено в Опекунский совет? Разве денег не было?

– Деньги были-с – да и на другие расходы пошли.

– А на какие именно?

– На содержание господского дома, на покупку скота; Василью Васильевичу известно-с; они распоряжались-с.

Глафира Ивановна вспыхнула.

– Опять Василий Васильевич! Как вы мне надоели с вашим Васильем Васильевичем! Сколько раз мне приказывать вам – не упоминать при мне имени Василья Васильевича! Особенно здесь, в собственной моей конторе. Знать его я не хочу, вашего Василья Васильевича. – И Глафира Ивановна встала и несколько раз прошлась по комнате.

– Садись и пиши, – примолвила она вдруг, поравнявшись с секретарем. – А вы слушайте.

Левон проворно сел за стол, схватил длинное перо, обмакнул самый кончик его в чернила и склонил голову на левый бок.

– «План госпожи… – начала Глафира Ивановна. Левоново перо заскрыпело по бумаге. – Всё имение разделить на четыре части:

Первую назвать вдовьим участком или опридчим и определить * ее на содержание госпожи и дома ее.

Вторую назвать – долговою частью и платить с нее проценты по долгам». – Написал? – спросила барыня.

– По долгам, – повторил секретарь.

«Третью часть назвать участком детским и определить ее на содержание Дмитрия Петровича.

Четвертую, наконец, назвать частью агрономическою и экономическою и доходы с нее употреблять на разные хозяйственные усовершенствования».

– Усовершенствования, – повторил секретарь.

Барыня обратилась к Кинтилиану и Павлу.

– Слышали вы? – спросила она.

– Слышали, – отвечали они в один голос. Секретарь поднялся.

– А теперь подайте бумаги, какие мне подписывать нужно.

Кинтилиан направился было к окну за сафьянным красным портфелем, с которым он пришел из «Вотчинной конторы», но Глафира Ивановна остановила его восклицанием:

– Ах, Мемориал! Я ведь и забыла Мемориал!

Кинтилиан вернулся на прежнее место, а барыня достала из кармана свою записную книжечку.

– Да, кстати, – начала она, еще не заглядывая в нее, – я желаю знать, кто у меня в Бабкове при тамошнем господском доме дворником? Уж не Никита ли Голанец?

– Точно так-с, – возразил Кинтилиан.

– Да не будет Никита Голанец дворником ни при Бабковском господском доме – нигде. Он умер.

Бурмистр, секретарь и приказчик – все трое невольно подняли головы.

– Для меня он умер. Я заметила, что в какой деревне он живет, там у меня непременно пожар случится. При нем в Лисицыне флигель сгорел. Отставить его от должности дворника и отослать в какую-нибудь оброчную деревню.

– Слушаю-с, – ответил Кинтилиан.

– А теперь посмотрим Мемориал. – Барыня раскрыла записную книжечку и прочла громко: – «Печатка». Да! Заказать в Туле печать с фигурою, изображающею время, и с надписью: «оправдает» – и слово чтоб было вырезано ясно. Это я тебе поручаю, Павел.

– Будет исполнено в точности, – весело возразил Павел.

– Я видела, – прибавила Глафира Ивановна, приветливо взглянув на него, – ты уже в саду распорядился: дорожки подчищены – спасибо. Павел низко поклонился.

– Рад стараться, сударыня-матушка, – промолвил он.

– Хорошо, хорошо.

Теперь второе: «Овес и сено». Четвертого дня был у меня сосед Иван Еремеич – всего побыл два часа – и кто его просил приезжать? На лошадей его вышло овса два четверика, четыре гарнца – а сена пуд и двадцать фунтов. Это ужас! Спрашиваю, кто этим заведывает?

– Дворецкий, – промолвил Кинтилиан.

– Вот ты и соврал: разве это дворецкого дело? Дворецкий домом заведывает, а не конюшней.

– Овес и сено выдает начальник конного двора, – поправился приказчик.

– Кто такой?

– Шорник Ипат.

– Так ты Ипату овес и сено поручаешь!.. Такая важная статья у него на руках! А ты-то чего глядишь? Положим, ты сам фураж отвешивать не можешь – всё же ты должен знать, сколько чего выходит. Никифор бы этого не сделал. Видно, мне и конный двор придется Павлу под команду отдать. Кстати, – прибавила барыня, обратившись к Павлу, – в какую деревню сослали Никифора?

– В Валухино.

– В Валухино… Напомни мне о нем сегодня, Левон.

Теперь третье: «Спросить, почему послали не Алешку, а Федьку?» Да; желаю я знать, почему за мамзелью в Москву послали не Алексея, как было приказано, а безмозглого старика Федора?

– Алексей оказался нужным в столярной.

– Когда я что приказываю – должно исполнять, а не рассуждать. Ты отменил мое приказание?

– Никак нет-с.

– Кто же?

Кинтилиан смутился и не отвечал.

– Спрашиваю тебя: кто?

Кинтилиан разинул было рот – и запнулся, но взглянул на барыню.

– Василий Васильевич изволили приказать, – произнес он скороговоркой.

– Опять! – воскликнула Глафира Ивановна. – Опять Василий Васильевич! О, это слишком! Везде, везде этот Василий Васильевич. Надо это кончить! Это невыносимо! * – И Глафира Ивановна сильно позвонила в колокольчик.

Вошел Суслик. *

– Ступай к Василью Васильичу и скажи ему, чтоб он сию минуту ко мне пришел; да скажи Аграфене, чтобы она мне принесла стакан воды.

– Слушаю-с! – воскликнул Суслик и исчез.

– А вы, – продолжала барыня, – ступайте теперь все вон. Бумаги я подпишу после. – И Глафира Ивановна снова принялась ходить по комнате.

– И нужно вам было, Кинтилиан Андреич, опять про Василия Васильевича напомнить, право, – заметил, выходя из передней, бурмистр Павел приказчику.

– Э! всё едино, – с досадой возразил старик и махнул рукой. – Вишь сегодня погодка какая…

– А копеечки вы ловко подпустили, – с улыбкой промолвил бурмистр.

– Ну, да хороши и вы… с вашей печаткой… – и Кинтилиан отправился в «Вотчинную контору».

– А вы куда? – спросил Павел Левона.

– Я к себе – сосну. Устал – смерть.

Павел остался один, подумал, принял суровый, начальнический вид и, широко разводя сжатыми руками, пошел в сад.

Между тем Суслик прибежал в особый флигель, занимаемый Василием Васильевичем, и, поспешно войдя к нему в кабинет, проговорил запыхавшимся голосом:

– Пожалуйте к барыне.

Василий Васильевич только что допивал третью чашку чаю со сливками. Выпустив струйку табачного дыма изо рта, подносил он налитое блюдечко к губам, как вдруг вошел мальчик. Он тотчас поставил блюдечко на стол и, съежив брови, с уторопленным видом спросил Суслика:

– Барыня меня спрашивает?

– Точно так-с. Велели сказать-с, чтобы сию минуту пожаловали.

– Где она?

– В конторе-с.

Василий Васильевич помолчал и вдруг приподнялся.

– Эй, Юшка! – крикнул он. – Одеваться, сюртук и галстук! – Человек подал Василью Васильевичу одеться; он причесался перед зеркалом, застегнул сюртук сперва на правый борт, потом перестегнул его на левый, надел картуз и вышел на крыльцо.

– Что? – спросил он, не оборачивая головы и вполголоса, у сопровождавшего его Суслика, – разве там… что-нибудь…

– Да-с, кажется, – значительно отвечал плутоватый мальчик.

– Гневается? – проговорил, еще понизив голос, Василий Васильевич.

– Серчают-с, – возразил Суслик.

– Господи! Господи! – прошептал Василий Васильевич, пощупал рукой по груди, вздохнул раза два и направился отяжелевшими шагами через заднее крыльцо в «Собственную контору», где, изредка отпивая по глотку воды из стакана, принесенного Аграфеной, ожидала его Глафира Ивановна.