XXI

Вслед за гробом двинулись мы на кладбище. Больше часу продолжалось поминальное шествие. Погода делалась всё хуже. Виктор с полдороги сел в карету; но г. Ратч выступал бодро по талому снегу; точно так он, должно быть, выступал, и тоже по снегу, когда, после рокового свидания с Семеном Матвеичем, он с торжеством вел к себе в дом навсегда погубленную им девушку. Волосы «ветерана», его брови опушились снежинками; он то пыхтел и покрикивал, то, мужественно забирая в себя дух, округлял свои крепкие глянцевитые щеки… Право, можно было подумать, что он смеется. «После моей смерти пенсия должна перейти к Ивану Демьянычу», – вспомнились мне опять слова Сусанниной тетрадки. Вчерашний незнакомец также шел за гробом, в двух шагах от г. Ратча: он стискивал губы, хмурился и по временем значительно потрясал головою. Г-н Ратч, казалось, не знал хорошенько, что это за человек, и не понимал, зачем он к нам присоединился. Пришли мы наконец на кладбище; добрались до свежевырытой могилы. Последний обряд совершился скоро: все продрогли, все торопились. Гроб на веревках скользнул в зияющую яму; принялись забрасывать ее землею. Г-н Ратч и тут показал бодрость своего духа; он так проворно, с такой силой, с таким размахом бросал комки земли на крышу гроба, так выставлял при этом ногу вперед и там молодецки закидывал свой торс… энергичнее он бы не мог действовать, если б ему пришлось побивать каменьями лютейшего своего врага. Мрачный незнакомец стоял за самой его спиной и до пронзительности внимательно, ястребиным взглядом следил за каждым его движением. Виктор по-прежнему держался в стороне; он всё кутался в шинель и проводил подбородком по бобру воротника; остальные дети г. Ратча усердно подражали родителю. Швырять песком и землею доставляло им великое удовольствие, за что их, впрочем, и винить нельзя. Холмик появился на месте ямы; мы уже собирались расходиться, как вдруг г. Ратч, повернувшись по-военному налево кругом и хлопнув себя по ляжке, объявил нам всем, «господам мужчинам», что приглашает нас, а также и «почтенное священство», на «поминательный» стол, устроенный в недальнем расстоянии от кладбища, в главной зале весьма приличного трактира, «стараньями любезнейшего нашего Сигизмунда Сигизмундовича…» При этих словах он указал на помощника квартального надзирателя и прибавил, что, при всей своей горести и лютеранской религии, он, Иван Демьянов Ратч, как истый русский человек, дорожит пуще всего русскими древними обычаями. «Супруга моя, – воскликнул он, – и какие с ней пожаловали дамы, пускай домой поедут, а мы, господа мужчины, помянем скромной трапезой тень усопшей рабы твоея!» Предложение г. Ратча было принято с искренним сочувствием; священство как-то внушительно переглянулось меж собою, а офицер путей сообщения потрепал Ивана Демьяныча по плечу и назвал его патриотом и душою общества.

Мы отправились гуртом в трактир – и незнакомец пришел вместе с нами. Г-н Ратч начинал подозрительно на него посматривать, однако ничего не сказал ему. В трактире, посреди длинной и широкой, впрочем, совершенно пустой комнаты второго этажа, стояли два стола, покрытые бутылками, яствами, приборами и окруженные стульями; запах штукатурки, соединенный с запахом водки и постного масла, бил в нос и стеснял дыхание. Помощник квартального надзирателя, в качестве распорядителя, усадил священство за почетный конец, на котором преимущественно столпились кушанья постные; вслед за духовенством уселись прочие посетители; пир начался. Не хотелось бы мне употреблять такое праздничное слово: пир, но всякое другое слово не соответствовало бы самой сущности дела. Сперва всё шло довольно тихо, не без оттенка унылости; уста жевали, рюмки опорожнялись, но слышались и вздохи, быть может пищеварительные, а быть может, и сочувственные; упоминалась смерть, обращалось внимание на краткость человеческой жизни, на бренность земных надежд; офицер путей сообщения рассказал какой-то, правда военный, но наставительный анекдот; батюшка в камилавке одобрил его и сам сообщил любопытную черту из жизни преподобного Иоанна Воина, но понемногу всё изменилось. Лица раскраснелись, голоса загомонели, смех вступил в свои права; стали раздаваться восклицания порывистые, послышались ласковые наименованья вроде «братца ты моего миленького», «душки ты моей», «чурки» и даже «свинтуса этакого». Словом, посыпалось всё то, на что так щедра русская душа, когда станет, как говорится, нараспашку. Когда же наконец захлопали пробки цимлянского, тут уже совсем шумно стало: некто даже петухом прокричал. Г-н Ратч, уже не красный, а сизый, внезапно встал со своего места; он до того времени много шумел и хохотал, но тут он попросил позволения произнести спич. «Говорите! Произносите!» – заголосили все; старик в капоте закричал даже «браво!» и в ладоши захлопал… Впрочем, он сидел уже на полу. Г-н Ратч поднял бокал высоко над головой и объявил, что намерен в кратких, но «впечатлительных» выражениях указать на достоинства той прекрасной души, которая, оставив здесь свою, так сказать, земную шелуху (die irdische Hülle), воспарила в небеса и погрузила всё свое семейство в ничем не заменимую печаль.

– Да! – продолжал Иван Демьяныч, – справедливо говорит русская пословица: Судьба гнет не тужит, переломит…

– Гнет не тужит! – раздался вдруг громовой голос. – Я вот тебя согну в бараний рог и тужить уж точно не стану!

«Незнакомец», – подумал я и тотчас глянул в его сторону (он за столом поместился наискось против г. Ратча). Действительно: слова, остановившие в самом начале спич нашего хозяина, были произнесены им, таинственным незнакомцем!

Сбросив с плеч долой свою альмавиву, он стоял, как «монумент» (так отозвался о нем впоследствии мой сосед, рыбный торговец), – стоял с закинутыми назад волосами, с выражением ярости на бледном лице; глаза его сверкали как у тигра – и как тигр он оскалил свои большие желтые зубы.

– Что это значит, милостивый государь, – пробормотал г. Ратч, никак не ожидавший, что его красноречию будет положен такой скорый предел, – как вы смеете употреблять такие слова? И кто вы такой? – продолжал он, приходя в азарт. – С какой стати вы здесь находитесь? Я вас, кажется, не имею чести знать. Во всяком случае я не приглашал вас. Помилуйте, господа, – прибавил г. Ратч, обращаясь к сидевшим возле него лицам, – после этого всякий чужой человек с улицы придет, напьется пьян, невзирая на важность церемоний, и будет бесчинствовать… Помилуйте!

Незнакомец дал г. Ратчу высказаться – только глаза его разгорались всё более и более и бледное лицо побагровело.

– Кто я?! – промолвил он наконец глухим, словно клокотавшим голосом. – Кто я?! Это сейчас все узнают! Да и ты не ври: и тебе моя фигура небезызвестна… Понатужь-ка свою память! А я теперь скажу, кто ты… Да, ты, кто? Ты вор, преступник, клеветник, убийца – я тебя с Тамбовской губернии еще знаю. Я тебя давно караулю, в Москву-то я, жаль, попал недавно… Благодетель мой, покойный болярин Михаил, тебя, злодея, осудил… Час твоей кары настал!

И тут произошло нечто неописуемое… Раздался треск, зазвенела разбитая посуда – незнакомец перелетел через стол – и мгновенье спустя г. Ратч, смятый и опрокинутый, уже представлял как бы некую мягкую, судорожно вертевшуюся груду, на которую беспрестанно, с силой и правильностью парового рычага обрушался громадный кулак правой руки незнакомца. Левая держала г. Ратча за шиворот. Атака произошла с такой быстротой, общее изумление было так велико, что хотя все гости повскакали с своих стульев – никто не спешил на помощь истязуемому, а напротив, каждый стоял с раскрытым ртом и выпученными глазами: что, мол, за невероятное происшествие совершается?

– Каз…нит тебя Михаил Се…меныч Кол…тов…ской, – говорил между тем незнакомец в промежутках ударов, – а имя… мое Мер…кул Цилиндров! И живу я… на Плю…щихе, в доме вре… Куда? вре…мен…ного цеха мас…тера Бо…ро…ду…лина! Цилиндров… Меркул… помни… Цилиндров! Бац! бац! бац!

– А они их, должно, убьют, так полагать надо, – заметил мой сосед, толстый купец, поигрывая пальцами в бороде.

– Помогите… помогите… Караул! – запищал г. Ратч, продолжая повертываться из стороны в сторону и подставляя под удары своего мучителя то спину, то бок, то самые ланиты. – Помогите!

И тут должен я упомянуть свое удивление. Удивился я, во-первых, тому, что «ветеран 12-го» года не оказывал большего сопротивления человеку, который был ниже его ростом и уже в плечах; а во-вторых, удивлялся я также и тому, каким образом металлический голос того же ветерана внезапно превратился в самый мизерный, плаксивый визг. «Викторка! Викторка! – взывал он к своему сыну. – Спасай же отца! Zu Hülfe! G’walt![153] Господа посетители!»

Но Виктор продолжал держаться в отдалении, с прежним выраженьем гадливого достоинства на лице, а «господа посетители» потолкались немного, каждый на своем месте – и только!

– Не мешайте. Прошу вас, – обратился ко всем нам г. Меркул Цилиндров, ни на миг не прекращая своих телодвижении. – Это заслу… женная ка… бац!

– Эх! однако как ловко пришлось! – заметил одно лицо из духовенства.

– …ра! Ка…ра! Заслуженная кара! – продолжал Цилиндров. – Я высшего закона ис…пол…нитель! Сему мерзав…цу бич и укро…ти…тель!

Так говорил, так действовал грозный незнакомец – и странное дело! – мы все так смирно стояли вокруг, так беспрекословно смотрели на него, точно и мы были убеждены, что он приводит в исполнение заслуженное наказание…

Но г. Ратч издал наконец такой вопль, что помощник квартального надзирателя, офицер путей сообщения и два прибежавших на шум половых бросились на выручку… Что произошло дальше, я не знаю; я поскорей схватил фуражку да и давай бог ноги. Помню только, что-то страшно затрещало; помню также остов селедки в волосах старца в капоте, поповскую шляпу, летевшую по воздуху, и рыжую бороду в чьей-то мускулистой руке… Это были последние впечатления, вынесенные мною из «поминательного» пира. Впрочем, баталия едва ли кончилась поражением храброго Цилиндрова, ибо я еще не успел дойти до моей квартеры, как он уже промчался мимо меня на лихаче…

Отдохнув несколько, я отправился к Фустову и рассказал ему всё, чему я был свидетелем в течение того дня. Он выслушал меня сидя, не поднимая головы и подсунув обе руки под ноги… При имени Цилиндрова он медленно взвел глаза на меня и промолвил в раздумье: «Да… она мне говорила. У того… у Колтовского этот Цилиндров был секретарем… Колтовской его как-то от смерти спас… Да… Она его знала. Только потом он уехал… Куда-то далеко… И он прибил того… А я здесь… Ах, моя бедная, бедная!»

Фустов опять лег на диван, опять повернулся ко мне спиною.

Неделю спустя он уже совершенно справился и зажил по-прежнему. Я попросил у него тетрадку Сусанны на память, он отдал мне ее безо всякого затруднения.