V

Современники Тургенева были уверены в том, что, несмотря на его подчеркнутое внешнее равнодушие к «Стихотворениям в прозе», писатель всё же придавал большое значение этому циклу своих произведений. Один из первых русских критиков «Стихотворений в прозе», Н. Невзоров, замечал по этому поводу, что Тургенев, по крайней мере, явно желал их широкого распространения, потому что «он одновременно с русским подлинником поместил их разом в двух иностранных журналах – во французском и немецком»[87].

Особый интерес имеет французский перевод тридцати «Стихотворений в прозе», осуществленный самим Тургеневым в сотрудничестве с П. Виардо и помещенный в двух номерах парижского журнала «Revue politique et littéraire» за 1882 год под заглавием «Petits poèmes en prose»[88]. В дневнике Тургенева есть запись от 5 (17) декабря 1882 г. о выходе в свет первых пятнадцати «Стихотворений в прозе» в переводе, сделанном «с помощью Полины»[89]. На этот перевод Тургенев не раз ссылался в своих письмах. Так, в письме к Л. Пичу от 13 (25) декабря 1882 г. он сообщал, что этот перевод сделан им с «помощью г-жи Виардо» и что достоинством его является то, что «он, по крайней мере, очень точен». Тургенев предлагал Пичу прислать оттиск перевода на тот случай, если бы у него возникла охота передать стихотворения по-немецки, – хотя, прибавлял Тургенев, – «такой перевод уже начал появляться в „St.-Petersburger Zeitung“». Об оригинале стихотворений Тургенев заметил в том же письме: «Я никогда не придавал им особенного значения и мало говорил о них. Эти маленькие наброски годятся лишь для немногих; для широкой массы – особенно в России – они трын-трава». Через два дня, посылая оттиск из французского журнала своему английскому приятелю В. Рольстону с очевидным намерением соблазнить его перспективой опубликовать английский перевод «Стихотворений в прозе», Тургенев прикрывался, однако, напускным безразличием к судьбе их среди иностранных читателей, утверждая, в частности, нечто противоположное тому, что перед тем написал Л. Пичу: Тургенев считал их «слишком русскими для европейского вкуса» и выражал сомнение в том, что «эти маленькие вещички могут понравиться английской публике». «…Перевод их на французский язык, – говорит автор, – сделанный m-me Виардо, был напечатан согласно ее желанию, не моему. Только после выхода его из печати я начал думать, что она была права, а не я».

В парижском архиве Тургенева сохранилась рукопись французского перевода «Стихотворений в прозе», с которой производился набор для «Revue politique et littéraire», и черновые материалы к ней. Изучение всех этих» рукописей приводит к неопровержимому заключению, что Тургенев принимал самое близкое участие в создании этих переводов, то диктуя их, то переписывая собственной рукой, то правя корректуры, – и делая всё это еще до появления в «Вестнике Европы» их русского подлинника[90].

В № 25 «Revue politique et littéraire» за 1882 г. помещено пятнадцать «Стихотворений в прозе», пронумерованных римскими цифрами, в следующем порядке: «Разговор», «Деревня», «Посещение», «Маша», «Старуха», «Восточная легенда», «Природа», «Морское плавание», «Конец света», «Пир у Верховного существа» (Uue Fête chez le bon Dieu), «Сфинкс», «Воробей», «Нимфы», «Лазурное царство», «Щи» (это заглавие дано в транскрипции «Stchi» и с пояснительным подзаголовком: «Soupe aux choux», т. е. «Суп из капусты»). В следующем номере, вышедшем 23 декабря, напечатано еще пятнадцать стихотворений в прозе с продолжающейся нумерацией (от XVI до XXX). Это – «Милостыня», «Как хороши, как свежи были розы…», «Два четверостишия», «Нищий», «Стой!», «Что я буду думать», «Два голубя», «Два брата», «Эгоист», «Мы еще повоюем!», «Повесить его!», «Два богача», «Насекомое», «Собака», «Враг и друг». Стоит отметить, что № 26 названного журнала открылся обращением к читателям от редакции, в котором, между прочим, шла речь и о «Стихотворениях в прозе». Извещая читателей, что редакция не была в состоянии приступить к напечатанию обещанного романа А. Гревилля, редактор писал далее: «Вместо того мы печатаем сегодня пятнадцать новых „Маленьких стихотворении в прозе» Тургенева. Наши читатели найдут в них то же очарование, тот же сплав поэзии и изящества, что и в первых пятнадцати. Мы можем сказать вам, как возникли эти тонкие фантазии (ces fantaisies délicates), пронизанные личными переживаниями. Тургенев имеет обыкновение отмечать время от времени замечания, мысли и образы, которые подсказывает или приносит ему текущая жизнь; очень интересно наблюдать за тем, как в сознании писателя эти замечания и мысли преображаются в живописные рассказы и волнующие описания. Тургенев набрасывает свои эскизы для фиксации испытанного впечатления, мимоходом, как это делает художник, когда им завладевает какая-либо мысль или его поражает какое-либо зрелище. Потребовались длительные и неотступные просьбы, чтобы Тургенев согласился предоставить нам некоторое их количество. Он удержал у себя другие, имеющие слишком интимный, личный характер. Он писал одному из своих друзей (дальше следует текст обращения „К читателю“ Тургенева)». Редакционная заметка кончалась следующим замечанием: «Первоначальным заглавием рукописи было „Senilia“. Это заглавие было бы выбрано плохо, если бы оно осталось. Более удачное – „Стихотворения в прозе“ заимствовано из только что цитированного письма».

Нетрудно заметить, что данное предисловие соответствует тому, которое предпослано первой публикации их подлинника в «Вестнике Европы» М. М. Стасюлевичем. Очевидно, Э. Юнг, редактор «Revue politique et littéraire», воспользовался кое-какими данными, предоставленными ему, как и Стасюлевичу, Тургеневым или П. Виардо. Что касается французских переводов, то они заключают в себе некоторые подробности, отсутствующие в общеизвестном русском первопечатном тексте «Стихотворений». Характер этих отличий заставляет предположить, что переводы делались Тургеневым и П. Виардо по беловому автографу (а не по наборной рукописи). Так, в стихотворении «Деревня» вслед за фразой: «Безветрие, теплынь… воздух – молоко парное!» – во французском тексте напечатано: «Tout est doux, caressant: rien ne dort ni ne veut dormir», что соответствует черновому и беловому автографам: «Всё мягко, ласково [чутко], ничего не спит и спать не хочет». В том же стихотворении после слов: «красавица была в свое время» – во французском тексте читаем: «Elle en a vu de dures, mais ses souffrances ne l’ont pas brisée». Эта фраза находит себе полное соответствие в беловом автографе, где содержится впоследствии отброшенная фраза: «Потрудилась … что говорить! а не изнурилась». Лишь в редких случаях отличия французского текста от русского не находят себе обоснований ни в черновой рукописи, ни в беловой. Некоторые изменения, внесенные Тургеневым в перевод, сделаны были им в иптересах французских читателей. Так, в стихотворении «Сфинкс», во фразе: «Да это ты, Карп, Сидор, Семен, ярославский, рязанский мужичок, соотчич мой, русская косточка!» – имя Карпа заменено Егором во избежание созвучия с французским «саг», а непереводимая «русская косточка» искусно передана французским «mon sang et ma moelle russe». Прочие особенности французской редакции «Стихотворений в прозе» оговорены ниже – в комментариях к отдельным стихотворениям.

Французские переводы тридцати стихотворений в прозе были воспроизведены в томике «Последних произведений» Тургенева, напечатанных издательством Ж. Этцеля в Париже в 1885 г.[91], а в 1887 г. переводы стихотворений «Чернорабочий и Белоручка» и «Порог» напечатал И. Павловский в своих «Воспоминаниях о Тургеневе»[92].

В 1883 г. появилось четыре немецких перевода «Стихотворений в прозе», и с первым из них, В. Генкеля, Тургенев еще успел познакомиться. Л. Пичу он писал 11 (23) февраля 1883 г.: «Что касается моих стихотворений в прозе, то в Лейпциге у Дункера вышел их перевод, сделанный В. Генкелем, и озаглавленный „Senilia“. Перевод довольно верный, но, конечно, не без неизбежных промахов. Сразу же на первой странице лошади „ржут“, вместо того чтобы „фыркать“ и т. д. – но, как я уже сказал, это неизбежно…» Последующие немецкие переводы принадлежали К. Юргенсу, Р. Левенфельду и В. Ланге[93].

Рано появились также переводы английский[94], датский и шведский[95]. Первые чешские переводы с разрешения Тургенева, полученного переводчиком И. Пенижеком, печатались первоначально в журналах (Krakonoš, 1883, Květy, 1883) и в том же году выпущены были отдельной книгой; перевод сделан по тексту «Вестника Европы» и воспроизводит не только все «Стихотворения в прозе», но и предисловие к ним[96]. В том же году появилось два сербохорватских перевода «Стихотворений»[97] и несколько венгерских[98]. К началу XX века этот цикл произведений Тургенева прочно вошел в мировую литературу.

VI

Изучение «Стихотворений в прозе» началось поздно и далеко еще не закончено. Первые исследователи Тургенева пытались проследить истоки этого жанра в его собственном творчестве или указывали аналогии в русской литературе. Подводя итоги первым наблюдениям в этой области, сделанным критиками Тургенева, А. Е. Грузинский писал, что «по основным свойствам своего дарования, побудившим его начать творчество со стихов, он всегда был склонен к интенсивному лирическому переживанию отдельных моментов и к его кристаллизации в законченной форме. Поэтому в его произведениях с давних пор встречались места, очень разнообразные по тону и содержанию, которые все могли бы войти в „Senilia“. Укажем одушевленную страницу о молодом счастье из „Поездки в Полесье“, там же картинку стрекозы, сидящей на конце тонкой ветки, и вызванные ею мысли о законе жизни; место „О молодость, молодость!“ в конце „Первой любви“, там же вполне законченный и отделанный рассказ Зинаиды о вакханках и девушке; аллегорию жизни во вступлении к „Вешним водам“. Иногда в крупных вещах Тургенева, как „Призраки“ и „Довольно“, легко выделить целый ряд отдельных стихотворений в прозе»[99].

«Призраки» и «Довольно» чаще других произведений Тургенева сопоставлялись с его «Стихотворениями в прозе». Так, Г. А. Бялый прямо утверждал, что именно «Призраками» и «Довольно» «подготовлена была и самая форма отрывков, эпизодов, размышлений и лирических монологов, вполне законченных каждый в отдельности и связанных друг с другом единством мысли и построения»; вообще, по мнению того же исследователя, «по содержанию, стилю и тону многие стихотворения в прозе представляют собою как бы ответвление прежних крупных произведений Тургенева. Иные восходят к „Запискам охотника“ („Щи“, „Маша“, „Два богача“), иные к любовным повестям („Роза“), иные к романам. Так, „Деревня“ напоминает главу XX „Дворянского гнезда“, а „Порог“, „Чернорабочий и белоручка“ связаны с „Новью“; стихотворения в прозе, развивающие тему бренности жизни, тяготеют к „Довольно“; персонифицированные фантастические образы смерти („Насекомое“, „Старуха“) ведут свое начало от „Призраков“»[100]. Из образцов в русской литературе, которым мог следовать Тургенев, указывалось на некоторые страницы Гоголя – знаменитую «Тройку» в конце I тома «Мертвых душ», лирические картины природы в «Майской ночи» или ритмизованные отрывки из «Страшной мести»[101]. Обращалось внимание и на более ранние опыты создания русской лирической прозы, например у Карамзина[102]; утверждалось даже, будто бы идею создания небольших лирических фрагментов Тургеневу подал Л. Н. Толстой, что представляется спорным[103]. Не отрицая законности некоторых из названных выше сближений, следует, однако, признать, что вопрос о жанре «стихотворений в прозе» ими нисколько не проясняется, поскольку эти сопоставления делались по преимуществу по тематическому признаку и не принимали во внимание ни исторически сложившиеся формы поэзии и прозы, ни жанровые отличия в пределах одной художественной прозы: наличие даже текстового сходства между отрывками из того или иного произведения Тургенева и каким-либо «стихотворением в прозе» не объясняет возникновения жанра, к которому последние относятся. «Нам кажется, – писал по этому поводу Е. В. Петухов, – что эти сопоставления решительно ничего не выясняют в вопросе о генезисе тургеневских „Стихотворений в прозе“, поскольку они являются продуктом личного лирического настроения автора и, как отдельные произведения, имеют очень мало общего с лирическими отступлениями Гоголя, входящими в состав его большой „поэмы“, и тем менее – с морально-тенденциозными рассказами в педагогической книге Л. Толстого»[104].

Не менее общими и также имевшими в виду прежде всего не жанровое сходство, но идейную близость были делавшиеся исследователями сопоставления отдельных «стихотворений в прозе» Тургенева с «Диалогами» Леопарди, произведениями Гейне, Шопенгауэра, Э. Т. А. Гофмана и др.[105]

Из всех параллелей, указанных к «Стихотворениям в прозе», важнее вбего те, которые ведут нас во французскую литературу, так как во Франции возник и самый термин, которым воспользовался Тургенев, и создано было наибольшее количество произведений, близких к его «Senilia» в жанровом отношении[106].

Жанр лирического «стихотворения в прозе» в том смысле, в каком этот термин употреблялся в XIX веке, был детищем романтизма. Родоначальником нового жанра во Франции считается Алоизиюс Бертран (1807–1841), автор книги «Гаспар из Тьмы. Фантазии в манере Рембрандта и Калло» (1842)[107], который, однако, этим термином еще не пользуется, говоря лишь о «новом жанре прозы». В современном смысле термин «стихотворение в прозе» вошел в употребление только после появления «Маленьких стихотворений в прозе» (Petits poèmes en prose) Шарля Бодлера (они возникли между 1855 и 1865 гг.), полное собрание которых отдельным изданием вышло в свет в 1869 г. в четвертом томе его посмертного «Полного собрания сочинений».

Термин «poème», избранный Бодлером, был компромиссным, закрепляющим новую жанровую промежуточную область между романтическими вольностями и присущими классицизму строгими разграничениями понятий «поэзия», «поэма» и «проза». Определение «маленькие» (petits) в применении к «стихотворениям в прозе» было употреблено Бодлером, видимо, для того, чтобы подчеркнуть, что под обозначением «poèmes» следует понимать «стихотворения», а не «поэмы». В посвящении своей книги Арсену Уссе – литератору, пробовавшему свои силы в этом же роде, Бодлер прямо ссылался на вдохновивший его эксперимент Алоизия Бертрана и на то, какие удобства представляет форма этого рода:

«Мы можем прервать в любой момент я – свои мечтания, вы – просмотр рукописи, читатель – свое чтение, ибо я не связываю своенравной воли его бесконечной нитью сложнейшей интриги. Выньте любой позвонок, и обе части этого капризно извивающегося вымысла соединятся между собой без малейшего затруднения <…> Я должен сделать вам маленькое признание. Перелистывая по меньшей мере в двадцатый раз знаменитую книгу Алоизия Бертрана „Гаспар из Тьмы“, <…> я набрел на мысль – попытаться сделать нечто в том же роде, применив к изображению современной жизни или, вернее, духовной жизни одного современного человека тот самый прием, который был применен им к описанию жизни былых времен, столь странной для нас и столь живописной. Кто из нас не мечтал в часы душевного подъема создать чудо поэтической прозы, музыкальной без ритма и без рифмы, настолько гибкой и упругой, чтобы передать лирические движения души, неуловимые переливы мечты, содроганья совести?» Книгу Бодлера «Маленькие стихотворения в прозе» составляют 50 небольших фрагментов, полных то лиризма, то иронии и сарказма, тематически близких к его же стихотворному сборнику «Цветы зла». Их, однако, должно было быть много больше – Бодлер думал довести их общее количество до сотни.

Большинство, исследователей Тургенева было убеждено, что «Маленькие стихотворения в прозе» Бодлера были ему хорошо известны, хотя Тургенев нигде не упоминает эту книгу[108], ставшую знаменитой только в конце XIX века, когда прозаические «стихотворения» малой формы стали жанром популярным и широко распространившимся[109].

Сопоставления отдельных «стихотворений в прозе» Бодлера и Тургенева, делавшиеся неоднократно, не представляются убедительными[110], речь может идти только об отдаленном сходстве отдельных мотивов у французского и русского писателей и более всего о жанровой (и до известной степени стилистической) близости их произведений.

В 1918 г. Л. П. Гроссман опубликовал свою работу о «Стихотворениях в прозе», озаглавив ее «Последняя поэма Тургенева»[111]. Автор выдвинул здесь тезис, что, несмотря на кажущуюся отрывочность отдельных стихотворении тургеневского цикла, он представляет собою стройное композиционное целое: «Это строго согласованное, сжатое тисками трудной, искусной и совершенной формы, отшлифованное и законченное создание представляет в своем целом поэму о пройденном жизненном пути…» Однако дальше Гроссман высказывает произвольную мысль, будто в стихотворениях разработан ряд тем, из которых каждой посвящено по три отдельных этюда. Главные из этих «триптихов»: Россия, Христос, Конец света. Рок. Природа, Любовь, Смерть, Безверие. Первая часть работы Гроссмана, в которой он пытается установить ритмы в тургеневской прозе, вызвала споры и опыты дальнейшей разработки затронутого вопроса[112].

За последнее время явно повысился интерес к «Стихотворениям в прозе» Тургенева и ни одна монография о нем не обходится без более или менее полного их разбора. Следует отметить и ряд защищенных диссертаций и статей, посвященных изучению жанра, композиции, художественных особенностей «Стихотворений в прозе»[113].

 

К читателю *

Впервые обращение «К читателю» было написано в качестве предисловия к «Стихотворениям в прозе» в тетради беловых автографов (1880). Оно предшествовало тексту всех 83 стихотворений. рад обращением в беловом автографе – эпиграф: «Wage Du zu irren und zu träumen…» («Дерзай заблуждаться и мечтать…») – строка из стихотворения Шиллера «Текла» (1802). Эта строка, очевидно, была дорога Тургеневу, и он повторял ее несколько раз в качестве цитаты или эпиграфа. В последующей рукописи (наборная рукопись) Тургенев эпиграф снял – вероятно, потому, что уже поставил его к рассказу «Песнь торжествующей любви» (см. с. 47).

Обращение «К читателю» было передано Тургеневым М. М. Стасюлевичу вместе с первыми сорока стихотворениями в прозе, которые предполагалось напечатать в «Вестнике Европы». Однако Стасюлевич дал вместо него предисловие «От редакции», в которое включил строки из обращения «К читателю» в виде цитаты из письма Тургенева к нему, хотя это письмо в действительности не было написано. В письме от 14 (26) августа 1882 г. Тургенев среди других вопросов, о которых ему нужно было поговорить со Стасюлевичем «при свидании», упоминает и «предисловие» к стихотворениям в прозе. А 29 сентября (11 октября), соглашаясь на предложения Стасюлевича, Тургенев писал: «В предисловии от редакции я бы желал изменить одно слово: вместо „богатую“ коллекцию – я предложил бы: „целую“ коллекцию». В корректуре Стасюлевич выполнил просьбу писателя.

 

Деревня *

Первое из стихотворений в прозе, которым в беловой рукописи и в русских прижизненных изданиях открывается вся их сюита, «Деревня» неоднократно сопоставлялась с циклом лирических стихотворений Тургенева, напечатанных в «Современнике» 1847 г. – в той же книге, где появился первый рассказ из будущих «Записок охотника»[165]. Начальное стихотворение этого цикла, имеющее то же заглавие («Деревня»), открывается картиной сельской природы, родной ему орловщины.

Нетрудно заметить, что близость «Деревни» 1878 г. к одноименному произведению, написанному за тридцать лет перед тем, – преднамеренная. Об идеализирующей тенденции, которой проникнута представленная здесь картина русской деревни, свидетельствуют слова, первоначально написанные Тургеневым, но затем им отброшенные. В середине фразы: «О довольство, покой, избыток» – в черновике читаем: «глухой, зажиточной, вольной деревни!»; в концовке после слов «и думается мне» в черновике – «будь так везде». С односторонностью этого изображения связано, по-видимому, и намерение посвятить деревне не одно, а два стихотворения в прозе (в перечне стихотворений беловой рукописи стояло – «Деревня 1.2»). Тургенев прекрасно понимал, что за три десятилетия, протекших между обоими произведениями, русская деревня из крепостной стала «вольной», но столь же далекой от идиллии, какою она была и в период создания «Записок охотника». Между тем в 1878 г. Тургенев искусственно подбирал светлые краски, чтобы подчеркнуть именно идиллический колорит живописуемой им картины – «довольство, покой, избыток русской вольной деревни». Более правдоподобную картину русской деревни той поры Тургенев дал за десятилетие перед тем в письме к брату Н. С. Тургеневу от 16 (28) июля 1868 г. («Крыши все раскрыты, заборы повалились, нигде не видать нового строения, за исключением кабаков <…> Пыль стоит везде как облако <…> Только и видишь людей, спящих на брюхе плашмя врастяжку, – бессилие, вялость и невылазная грязь и бедность везде. Картина невеселая – но верная»), а также в 1874 г. в стихотворении, написанном Тургеневым от имени своего героя Нежданова в романе «Новь» (см.: наст. изд., т. 9, с. 328–329).

С «Деревней» 1878 г. имеет общее также изображенная в романе «Дворянское гнездо» (1858) картина безмятежной жизни, которую наблюдает Лаврецкий: здесь жизнь казалась ему «погруженной в ту тихую дрему, которой дремлет всё на земле, где только нет людской, беспокойной заразы». «…В других местах на земле кипела, торопилась, грохотала жизнь; здесь та же жизнь текла неслышно, как вода по болотным травам…» (наст. изд., т. 6, с. 63, 65). Как свидетельствует концовка «Деревни», стихотворение выросло из того же противопоставления. Во всех редакциях, особенно в черновой, «Деревня» подвергалась тщательной стилистической правке.

…крест на куполе Святой Софии в Царь-Граде… – Имеются в виду события русско-турецкой войны, когда русские войска, заняв в январе 1878 г. Адрианополь, готовились к вступлению в Константинополь («Царь-Град»).

 

Разговор *

В первопечатном тексте «Разговора» в «Вестнике Европы» слова эпиграфа («Ни на Юнгфрау – не бывало человеческой ноги») заключены в кавычки, т. е. эпиграфу придан вид цитаты; источник ее, однако, неизвестен. Ш. Саломон во французском издании «Стихотворений» «обратил внимание на то, что если указанные слои» взяты из какого-нибудь путеводителя по Швейцарским Альпам, то он мог быть издан не позже самого начала XIX века, так как восхождение на вершины, о которых идет речь у Тургенева, совершено было – на Финстерааргорн в 1810 г., на Юнгфрау в 1811 г., т. е. задолго до того, как Тургенев видел эти горы, путешествуя но Швейцарии в 1840 г. Источником «Разговора», по мнению того же Саломона, могло быть следующее место в «Письмах русского путешественника» Карамзина (Лаутербруннен, 29 августа 1789 г.), где описан вид на Юнгфрау лунной ночью: «Светлый месяц блистает на вершине Юнгферы, одной из высочайших Альпийских гор, вечным льдом покрытой. Два снежные холма, девическим грудям подобные, составляют его корону. Ничто смертное к ним не прикасалося; самые бури не могут до них возноситься; одни солнечные и лунные лучи лобызают их нежную округлость; вечное безмолвие царствует вокруг их – здесь конец земного творения!» И далее: здесь «смертный чувствует свое высокое определение, забывает земное отечество <…> смотря на хребты каменных твердынь, ледяными цепями скованных и осыпанных снегом, на которых столетия оставляют едва приметные следы». Более правдоподобным представляется, что, сочиняя эпиграф к «Разговору», Тургенев вспомнил драматическую поэму Байрона «Манфред» (1817), которую он, несомненно, перечитывал в конце 1870-х годов (см. далее «Проклятие», «У-а… У-а!»): действие «Манфреда» развертывается в Швейцарских Альпах, в частности именно на «горе Юнгфрау» (акт I, сцена 2); третья сцена II акта сосредоточена «на вершине горы Юнгфрау» и открывается следующими словами, которые могли внушить Тургеневу эпиграф к «Разговору»:

And here on snows, where never human foot

Of common mortal tred, we nightly tread,

And leave no traces…[166]

«Пирамиды Шрекгорна и Финстераагорна» упомянуты в книге Сенанкура «Оберон» (1804), о которой идет речь в «Дворянском гнезде» (наст. изд., т. 6, с. 88, 425). У Сенанкура также противопоставляется «однообразное убожество равнин» с «тяжкоя, душной и беспокойной атмосферой человеческого общества» – «безмолвным вершинам гор», «где небо как бы раздвигает свои пределы, где воздух спокойнее, где время замедляет свой бег, а жизнь постоянна и незыблема, здесь вся природа являет куда больший порядок, куда более осязаемую завершенность и непреходящее единство» (письмо 700).

Тургеневу было также хорошо известно стихотворение А. де Мюссе «К Юнгфрау» («Chansons à mettre en musique»); в нем идет речь об ощущениях путешественника, которому удалось бы достигнуть вершины Юнгфрау.

Приведенные сопоставления значительно уменьшают вероятность догадки, что «Разговор» Тургенева возник под воздействием двух прозаических диалогов Леопарди: «Геркулес и Атлант» и «Домовой и гном» (см.: Куприевич, с. 7–12).

Л. Семенов в особой заметке «„Спор» Лермонтова и „Разговор“ Тургенева» пытался обосновать еще одно предположение о зависимости «Разговора» от Лермонтова: Юнгфрау и Финстерааргорн ведут между собою беседу подобно Казбеку и Шату (Семенов Л. Лермонтов и Лев Толстой. М., 1914, с. 439–441; Гершензон М. О. Письма к брату. М., 1927, с. 109). Пессимистические выводы Тургенева о судьбах человека и всего земного шара см. в его произведениях «Призраки» и «Довольно» (Винникова И. А. Об идейных истоках «Призраков» и «Довольно» И. С. Тургенева (Тургенев и Шопенгауэр в 60-е гг. XIX в.). – Вопросы славянской филологии. К V Международному съезду славистов. Саратов, 1963, с. 93).

Из черновых рукописей Тургенева видно, что «Разговор» был задуман как беседа горных вершин Юнгфрау и Веттергорн (также высокая гора в Бернском кантоне Швейцарии), впоследствии замененной Фонстерааргорном.

 

Старуха *

Л. Пич в своих воспоминаниях о Тургеневе обращает внимание на то, что многие из «стихотворений в прозе» представляли собой литературную обработку его снов. Таково же, по его словам, и происхождение стихотворения «Старуха», «в котором так наглядно изображается неизбежность смерти». «Однажды летом, – свидетельствует Л. Пич, – в Берлине, проведя вечер с Юлианом Шмидтом и мною, он нам рассказал этот сон. У нас выступил холодный пот. Я записал тогда же слышанный мною рассказ и напечатал его в фельетоне „Schlesische Zeitung“ под заглавием „Сон“» (Иностранная критика о Тургеневе. СПб., 1884, с. 178). Хр. Гасде принадлежит первая научная публикация этого фельетона, напечатанного, как она установила, в «Силезской газете» 15 августа 1878 г. (Beiträge und Skizzen zum Werk Turgenevs (Slavische Beiträge, B. 116). München. 1977, S. 109). См. об этом: Тиме Г. А. Работы немецких славистов о И. С. Тургеневе. – Русская литература, 1979, № 2, с. 188. Вероятно, именно этот фельетон имел в виду Тургенев в своем письме к Пичу от 26 сентября (8 октября) 1878 г.: «Вы правильно пересказали мой „Сон“; меня только немного удивляет то, что Вы сочли его стоящим внимания любезной публики. Но, о ужасный друг, Вы низвергаете на меня целый поток комплиментов!» Этот фельетон значительно расходился в художественном отношении со стихотворением Тургенева, которое тщательно им нравилось и в черновой и в беловой рукописях. Первоначально в черновой рукописи это стихотворение действительно имело заглавие «Сон 1-й», тут же переделанное на «Старуха. Сон». В черновой рукописи оно не датировано, но было записано в группе стихотворений января – февраля 1878 г. Встреча с Л. Пичем произошла 6 августа 1878 г. Лишь в корректуре «Востинка Европы» Тургенев сам снял подзаголовок «Сон», учитывая замечание П. В. Анненкова (см. выше, с. 455–456).

 

Соперник *

Стихотворение набросано на полях черновика «Черный дрозд. 1» с большими вставками и поправками, как одно из «видений» бессонных ночей Тургенева. Вероятно, «соперник» – реально существовавшее лицо, кто-то из друзей Тургенева в 1840-50-е годы. Точных данных для указания его имени нет.

 

«Услышишь суд глупца…» *

Заглавие заимствовано Тургеневым из стихотворения Пушкина «Поэту» (1830):

Поэт! Не дорожи любовию народной.

Восторженных похвал пройдет минутный шум;

Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,

Но ты останься тверд, спокоен и угрюм…

Стихотворение «Услышишь суд глупца…» переработано болгарским поэтом П. Р. Славейковым (см.: Велчев В. Тургенев в Болгарии. – Годишник на Софийский университет, 1961. Т. IV, 3, с. 133–135).

Но есть удары – по самому сердцу. – Всё стихотворение отражает враждебное отношение к Тургеневу читателей разных общественных слоев после выхода в свет романа «Новь» (1877). Тургенев предвидел неблагоприятные отзывы о своем романе; Я. П. Полонскому он, например, писал (11 (23) ноября 1876 г.), что ждет неминуемых ударов от критиков всех направлений: «Никакого нет сомнения, что, если за „Отцов и детей“ меня били палками, за „Новь“ меня будут лупить бревнами – и точно так же с обеих сторон». Особенно больно уязвило Тургенева неприязненное отношение к «Нови» русской молодежи. В черновом автографе строки 11–12 читались так: «И честные, хорошие, молодые души отворачиваются от него». О том же говорят и строки 14–17.

Тургенев датировал свое стихотворение февралем 1878 г. К этому же времени относятся его энергичные заявления об отказе от литературного творчества. Так, редактору журнала «Правда», просившему о сотрудничестве, Тургенев 7 (19) февраля 1878 г. ответил, что прием, который встретили в публике его последние произведения, заставил его прекратить литературную деятельность: «…как бы то ни было, я положил перо и уж больше за него не возьмусь».

А. Луканина в воспоминаниях о Тургеневе приводит выдержку из своего дневника, в котором (под 30 марта 1878 г.) записано, что Тургенев советовал ей не обращать внимания на критику и цитировал стихотворение Пушкина «Поэту» (Луканина А. Мое знакомство с Тургеневым. – Сев Вестн, 1887, № 2, с. 57).

…проклинали путешественника, принесшего им картофель… – Первые известия о картофеле проникли в Европу из Америки в середине XVI века, в 1584 г. он был привезен в Ирландию, через два года – в Англию. В 1716 г. картофель появился в Швеции, в России – во время Семилетней войны; здесь он распространялся довольно медленно и встречал противодействие даже в начале XIX века. Эти сведения сообщаются в статье А. О. Подвысоцкого «Водворение и распространение картофеля в Архангельской губернии в 1765–1865 гг.» (Рус Ст, 1879, № 9, с. 85–100), которая могла быть известна Тургеневу еще до публикации стихотворений в прозе.

«Бей меня! но выслушай!» – говорил афинский вождь спартанскому. – Слова Фемистокла Еврипиаду перед морской победой греков над персами при Саламине. Эту фразу, ставшую крылатой, приводит Плутарх (Изречения царей и полководцев. Фемистокл, 3–5). Ср.: Ашукин Н. С., Ашукина М. Г. Крылатые слова. 3-е изд. М., 1966, с. 45.

 

Довольный человек *

Этому стихотворению Тургенев намеренно отвел место в непосредственном соседстве с «Услышишь суд глупца…» и выставил под ним ту же дату (февраль 1878), так как оно выросло из той же досады и даже враждебности Тургенева к его критикам при чтении их отзывов о «Нови». Характерно, что это стихотворение записано на полях рядом со стихотворением «Услышишь суд глупца…» и на одном листе со стихотворением «Враг и друг». А. Луканина сообщает, что Тургеневу приходилось быть «мишенью гнуснейших сплетен», и она удивлялась «грязной изобретательности лиц, пускавших их в ход» (Сев Вестн, 1887, № 3, с. 78). Реальный повод создания данного стихотворения неизвестен; неясным остается также лицо, которое он имел в виду, создавая эту сатирическую характеристику.

Уж не возложили ли на его шею твой красивый осьмиугольный крест, о польский король Станислав! – Имеется в виду орден св. Станислава третьей степени, с которого обычно начиналось награждение русских чиновников. Орден св. Станислава, присоединенный к русским императорским орденам после 1831 года, учрежден был в Польше при короле Станиславе Понятовском в память краковского епископа Станислава, убитого в XI в. королем Болеславом в церкви во время богослужения; в XIII в. Станислав был причислен к святым и признан патроном Польши (см.: Спасский И. Г. Иностранные и русские ордена до 1917 года. Л., 1963, с. 69, 71 и табл. 38).

 

Житейское правило *

Стихотворение направлено против досаждавших Тургеневу критиков. Очень вероятно, что здесь подразумевался Б. М. Маркевич, как и в стихотворении «Гад», исключенном из цикла ввиду его большей прозрачности и сходства с лицом, которое Тургенев изображал с сильной неприязнью. – см. ниже, с. 520. «Житейское правило» сначала не входило в число пятидесяти стихотворений, посланных в «Вестник Европы». Тургенев отправил его позднее, одновременно с выправленной им корректурой, вместо изъятого «Порога» (см. письмо Стасюлевичу от 4 (16) октября 1882 г.). Однако в письме к нему же от 13 (25) октября Тургенев просит выкинуть «Порог», не заменяя его вновь присланным стихотворением («оно по тону не подходит к прочим»). И всё же «Житейское правило» было напечатано, причем с неправильной датой: вместо «октябрь 1882» в беловой рукописи – «апрель 1878» (дата другого «Житейского правила» – см. ниже, с. 520) и поэтому помещено хронологически неверно, в ряду стихотворений 1878 года.

Как и все стихотворения 1881–1882 годов (за исключением «Молитвы» и «Русского языка», находившихся в наборной рукописи «Вестника Европы»), «Житейское правило» имеет только один автограф, записанный в черновом виде в тетради беловых автографов. По сравнению с этим автографом в «Вестнике Европы» текст резче и острее: например, вместо «пьяница» стало – «ренегат», вместо «лакей… просвещения» – «лакей… социализма».

В. И. Ленин в своих полемических статьях не раз вспоминал это стихотворение в прозе и приводил из него отдельные фразы (см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 11, 14, 15, 22; полный свод этих упоминаний см.: Ипполит И. Ленин о Тургеневе. М., 1934, с. 11, 20–21).

 

Конец света (сон) *

Воображение молодого Тургенева не раз поражали картины гибели мира, распространенные в русской романтической литературе 1830-х и 1840-х годов. Сам Тургенев перевел и напечатал в «Петербургском сборнике» (1846) стихотворение Байрона «Тьма» («The Darkness», 1816), в котором представлено постепенное угасание человечества на леденеющей земле:

Я видел сон… не всё в нем было сном.

Погасло солнце светлое – и звезды

Скиталися без света, без лучей

В пространстве вечном; льдистая земля

Носилась слепо в воздухе безлунном

(наст. изд., т. 1, с. 53, 458). Тургеневу были известны также многие русские произведения на ту же тему: «Последний день» А. В. Тимофеева (1835); ходившие в рукописях отрывок «Стихи о наводнении» (1827–1832 гг.), приписывавшийся декабристу А. И. Одоевскому, и мрачная поэма В. С. Печерина «Торжество смерти» (1834) о разрушении «древней столицы» мстительной водной стихией; грозная картина наводнения и гибели в неумолимой пучине в рассказе В. Ф. Одоевского «Насмешка мертвеца» (Русские ночи, 1844) и т. п. Может быть, сложившаяся у нас в XIX веке традиция истолковывать наводнение как политическое возмездие, восходящая к «Медному всаднику» Пушкина и ко второй части «Фауста» Гёте, подсказала комментаторам тургеневского «Конца света» истолкование этого стихотворения как аллегорического изображения. Еще бо́льшее значение для подобного же понимания «Конца света» имели строки, помещенные Герценом в «Колоколе» (1 ноября 1861 г.): «Прислушайтесь, благо тьма не мешает слушать: со всех сторон огромной родины нашей, с Дона и Урала, с Волги и Днепра, растет стон, поднимается ропот; это – начальный рев морской волны, которая закипает, чреватая бурями, после страшного утомительного штиля». В соответствии с этой традицией объяснял П. Н. Сакулин и тургеневское стихотворение в прозе (см.: Сакулин, с. 91; ср.: Шаталов, с. 25–27; Бобров Е. А. Мелочи из истории русской литературы. Тема о наводнении, – Русский филологический вестник, 1908, № 1–2, с. 282–286). Однако понимание «конца света» как политической аллегории неисторично и совершенно неправдоподобно. В последние годы жизни Тургенев особенно протестовал против подобного рода произвольных и надуманных истолкований его произведений. Л. Нелидова (Памяти Тургенева. – ВЕ, 1909, № 9, с. 221), утверждая, что Тургенев «решительно отвергал всё мистическое», с некоторым удивлением сообщала, что «в то же время он охотно и много говорил о … светопреставлении. <…> он рассказывал, как он воображает себе светопреставление. Я вспомнила эти разговоры, когда читала два стихотворения в прозе на эту тему». Следует напомнить также, что и в стихотворении в прозе «Дрозд» (I) упоминаются волны, уносящие человеческую жизнь, и что еще ранее в прологе к «Вешним водам» дана картина водной, морской стихии – враждебной и неумолимой по отношению к человеку (см.: наст. изд., т. 8, с. 255–256).

Вполне реальная картина всеобщей гибели, данная в «Конце света», однако, не исключает творческих воздействий на Тургенева современной ему литературы. Незадолго до создания этого произведения Тургеневу, несомненно, стали известны «Poésies philosophiques» Луизы Аккерман, получившие широкую известность после статьи об этой книге в «Revue des Deux Mondes» (1874, t. III, 15 mai, p. 241–262). Среди стихотворений Л. Аккерман обращало на себя внимание большое стихотворение «Потоп» («Le Déluge») с эпиграфом из эпилога к «Страшному году» В. Гюго: «Ты думаешь, что я морской прилив, а я – потоп». У Аккерман: «Мы хотели света, а волны потопа создадут мрак. Мы мечтали о гармонии, а вот наступает хаос. И в этом приливе ненависти и дикой ярости самыми счастливыми будут те, которых поглотят волны».

Почти в то же самое время, когда Тургенев создавал «Конец света», А. А. Фет написал стихотворение «Никогда» (напечатано в журнале «Огонек» 1879, № 9), в котором представлена гибель земли:

Всё понял я: земля давно остыла

И вымерла . . . . . . . . . .

Куда идти, где некого обнять,

Там, где в пространстве затерялось время?

Вернись же, смерть, поторопись принять

Последней жизни роковое бремя,

А ты, застывший труп земли, лети,

Неся мой труп по вечному пути.

Это стихотворение Фет в рукописи послал Л. Н. Толстому, и они долго спорили между собой, обсуждая его во всех подробностях. Л. Толстой, между прочим, утверждал, что в его семье с интересом прочли «Никогда», потому что тревожно следили по газетам за внезапно вспыхнувшей осенью 1878 г. в Астраханской губ. эпидемией чумы. А. Фет в письме к Л. Н. Толстому от 3 февраля 1879 г. сопоставлял свое стихотворение «Никогда» с «Тьмой» Байрона (Толстой Л. Н. Переписка с русскими писателями. В 2 т. М., 1978. Т. 2, с. 45).

 

Маша *

Стихотворение «Маша», датированное апрелем 1878 г., сложилось значительно ранее: подробная запись его со слов Тургенева сохранилась в дневнике Э. Гонкура под 21 ноября 1875 г. Как в пересказе Э. Гонкура, так и в тексте Тургенева рассказ о ночном извозчике отнесен к юношеским воспоминаниям автора. До нас дошел относящийся к концу 1840-х годов незавершенный набросок Тургенева под заглавием «Ванька» (первоначальное название – «Разговор»), в котором должна была быть рассказана задушевная беседа с извозчиком зимней ночью (см.: наст. изд., т. 1, с. 415, 416, 561). Тема эта привлекала в те годы многих писателей (Н. Полевой, М. Погодин, Н. Некрасов, Г. И. Успенский) и к середине века стала даже традиционной в русской литературе[167]. Но словам Э. Гонкура, Тургенев рассказал свою историю в подтверждение мысли, что «порою совсем необразованные люди находят выражения истинно шекспировской силы». «В Петербурге, – рассказывал Тургенев, – существуют небольшие коляски с одной лошадью в упряжке; их можно нанимать за небольшую цену; и я пользовался ими, когда был молод. В такой коляске вы сидите позади кучера, его затылок совсем близко от вас; я беседовал с кучером. Кучерами на этих колясках бывают обычно крестьяне, приезжающие на несколько месяцев в столицу, – но вообще-то крестьяне редко уезжают из дома <…> Итак, я сел в коляску и, как я вам уже сказал, разговорился с кучером. Путь был дальний. Он стал рассказывать о своей жене, которая недавно умерла. Русские, как правило, не склонны к нежным чувствам, но в его словах о жене звучала необычайная нежность. – „Ну и что же с вами было, когда вы вошли в ее комнату?“ – спросил я его. – „Я взял ее за руку и назвал по имени!“ И Тургенев произносит по-русски уменьшительное от имени Мария. – „Ну, а потом?“ – „О, потом я совершил что-то очень глупое! Я сел на пол возле ее кровати <…>“. И, сделав такой жест рукой, как если бы он ударял ладонью о землю, этот крестьянин добавил: – „И я сказал: откройся, ненасытная утроба!“ – „А еще потом?“ – „Потом я лег спать и заснул“»[168].

Важнейшее отличие пересказа Гонкура от текста «Маши» – в том, что в последнем извозчик возвращается в деревню уже после похорон жены и произносит свой монолог в пустой горнице избы. В черновом автографе заглавие написано со знаком восклицания: «Маша!»; в перечне стихотворений в прозе («Сюжеты») в беловом автографе заглавие рассказа иное: «Извозчик» и добавлено: («Маша» ночью). Во французском переводе (Revue politique et littéraire, 1888, № 25, p. 771) сохранено заглавие «Macha», а в тексте встречается также русское слево «isvostchik» (объясненное в примечании: «cocher de traineau», т. е. «кучер на санях»). В предшествующем номере того же журнала (№ 24, р. 755–762) напечатан рассказ В. Гаршина «Ночь» в переводе Э. Дюран-Гревиля, центральный эпизод которого – разговор с извозчиком зимней ночью. Несомненно, что этот рассказ был рекомендован для помещения в «Revue» Тургеневым.

 

Дурак *

В черновом автографе заглавия нет. В перечне названий («Сюжеты») в тетради беловых автографов оно названо: «Дурак (рец<ензент>)». Во всех рукописях и в тексте, посланном Тургеневым М. М. Стасюлевичу в качестве наборной рукописи, содержатся следующие строки: «Кончилось тем, что издатель распространенного журнала <в первоначальном варианте чернового автографа – „известный издатель известного журнала“> предложил дураку заведовать у него критическим отделом». Учитывая нападки русской реакционной критики на Тургенева в эти годы, современники могли принять это стихотворение за памфлет на какое-то определенное лицо. Так, вероятно, воспринял его и Стасюлевич, обратившийся к Тургеневу с просьбой о замене заглавия и цитированных выше строк. Возвращая корректуру, Тургенев ответил Стасюлевичу 14 (20) октября 1882 г.: «Посылаю Вам обратно „Дурака“ с изменением. Так гораздо лучше – тем более, что никакого у меня личного намека не было. Но заглавие полагаю оставить». В сохранившихся гранках (корректура «Вестника Европы») рукою Тургенева заменены упомянутые выше строки.

 

Восточная легенда *

Этому стихотворению в прозе Тургенев придал форму восточного аполога, широко распространенную как в западноевропейских, так и в русской литературах в конце XVIII – начале XIX веков. Условная рамка «восточной» повести, басни или сказки представляла известные удобства для писателей, стремившихся иносказательно изложить какую-либо морально-дидактическую идею или как-нибудь намекнуть на то, о чем по тем или иным обстоятельствам неудобно было говорить открыто. Подобные повести, нередко являвшиеся переделками с французского, например, из Вольтера, Мармонтеля или «Восточных басен» («Fables orientales») в прозе Флориана, – писали у нас М. Херасков, И. Крылов, А. Измайлов, И. И. Дмитриев, А. Бенитцкий и другие[169]. Многие из этих повестей усваивали мотивы из сказок «1001 ночи», ставшие весьма популярными после знаменитого, выполненного А. Галланом (1704), французского перевода этой книги, непрерывно переиздававшейся в XVIII и XIX веках. Из этого источника и последующих его адаптаций заимствованы были имена и отдельные мотивы, в частности, сильно идеализированные арабским фольклором образы багдадского халифа Гарун-ар-Рашида (786–809) и не менее знаменитого его визиря – Джафара Бармекида, весьма мало похожие на реальных исторических лиц (Крымский А. История арабов и арабской литературы. М., 1912. Ч. 2, с. 145, 157–158). Из французского, английского или русского источника Тургенев заимствовал имя героя своей «Восточной легенды», мы не знаем; характерно, однако, что в черновом автографе имя визиря имеет написание Гиафар, лишь позднее всюду измененное на Джиаффар, как он обычно именовался в русских источниках. Возможно, что в соответствии с традициями восточного аполога Тургенев написал свою легенду для того, чтобы высмеять какой-либо конкретный факт русской придворной жизни, изображая своего героя, отличавшегося, по его словам, «благоразумием и обдуманностью» среди своих сверстников; однако попытки расшифровать этот намек (ср.: Шаталов, с. 37, 103) пока еще не привели к сколько-нибудь правдоподобным результатам.

«Восточная легенда» Тургенева сюжетно совпадает с произведением классика казахской поэзии Абая Кунанбаева поэмой «Масгуд» (1887); вся первая часть этой поэмы представляет собою пересказ стихотворения в прозе Тургенева; это тем более вероятно, что на рукописи легенды Абая ее издателями было помечено: «Тургеневтен» (из Тургенева). Однако у обоих произведений мог быть и общий источник из арабских легендарных сюжетов (см.: Ахметов З. А. «Восточная легенда» Тургенева и «Масгуд» Абая Кунанбаева. – Т сб, вып. 3, с. 163–165; а также: Озеров Л. А. «Стихотворения в прозе» Тургенева. – Мастерство русских классиков. М., 1909, с. 212). Вторая часть «Масгуда» принадлежит Абаю: Масгуд становится визирем и мудрым советником халифа, но их мудрость и власть беспомощны и жалки перед толпой народа, напившегося вредоносной воды (см. перевод поэмы и кн.: Кунанбаев Абай. Собр. соч. в 1 т. М., 1954, с. 297–302).

 

Два четверостишия *

В первоначальном замысле «Двух четверостиший», записанном со слов Тургенева в 1874 г. Н. А. Островской, речь шла о двух «цивилизаторах» в некоей фантастической стране. В «Воспоминаниях» Н. А. Островской устная импровизация Тургенева записана в следующем виде:

«Была дикая страна. Жители в ней были – как звери, даже религии не имели. Явились туда два цивилизатора. Один из них начал с того, что стал проповедовать религию – религию прекрасную, религию любви, милосердия, всепрощения. Его не слушали, смеялись над ним, считали сумасшедшим. Товарищ его был много ниже его и по уму, и по характеру, но хитрее, лукавее. Он прислушивался к его словам, запоминал и через несколько времени сам стал проповедовать то же самое, но при этом популярничая, опошляя прекрасные мысли. Над ним не смеялись, у него нашлись даже последователи. Один из этих последователей был человек ловкий – он догадался: распустил слух, что новый проповедник – пророк, настоящий пророк, и что у него огромная жемчужина вместо пупка! Тогда весь народ, вся чернь уверовала… Выстроили храм неведомому богу, лжепророка произвели в главные жрецы, его первых последователей сделали также жрецами, и посыпались на них деньги, приношения… А тот, первый-то проповедник, с ужасом увидал, что его благородные мысли искажаются… Он пробовал возражать, возражал публично; на него напали, как на богохульника, заковали в цепи, судили и приговорили к казни. На площади перед храмом толпа; у преддверья храма на тропе сидит главный жрец. Посреди площади воздвигнут костер. На костер тащат несчастного; чернь ругается над ним, бросает в него камнями… Вот его втащили, привязали, дрова подожгли! Чернь рукоплещет; жрецы поют хвалебные гимны всемогущему существу, а главный жрец, подняв руки к небу, восхваляет бога милости, бога любви!..» (Т сб (Пиксанов), с. 119). И. С. Розенкранц в статье «О происхождении некоторых „Стихотворений в прозе“ И. С Тургенев»» (Slavia, 1933, Ročn. XII, Seš. 3–4, s. 387), справедливо указавший на этот устный рассказ Тургенева как на источник, из которого четыре года спустя выросли «Два четверостишия», отмечал: «Когда Тургенев придавал окончательную форму данному стихотворению, он изменил содержание, но основа осталась та же: и там и здесь мы имеем двух лиц, из которых один является автором, другой же заимствует тему (проповедник – Юний, лжепророк – Юлий). В обоих случаях остается победителем второй – исказитель мыслей первого».

Процесс создания «Двух четверостиший», растянувшийся на несколько лет, имел, очевидно, несколько этапов и в результате от первоначального замысла в окончательном тексте этого произведения остались очень немногие подробности. «Дикая страна», в которой сначала сосредоточено было его действие, превратилась в некий гипертрофически цивилизованный город, жители которого превыше всего любили поэзию. Этому фантастическому городу придан условный античный колорит с намеками на античный Рим (имена Юния и Юлия, упоминание «ликторов» с их «жезлами»). Сложнее стал конфликт между поэтами-соперниками и восприятием их стихотворений толпой «любителей поэзии». Черновой автограф позволяет проследить, как складывалось у Тургенева это представление о двух поэтах и как менялся текст стихотворения, становившегося поводом для конфликта. Первоначально Тургенев назвал свой отрывок «Двустишием» (затем – «Два двустишия»), так как строка: «Друзья! Товарищи! Любители стихов!» – являлась первоначально обращением к слушателям, а самое стихотворение было более кратким и состояло из двух строк (третья и четвертая окончательного текста). Потом Тургенев вписал вторую строку стихотворения, а затем двустишие превратил в четверостишие, сделав обращение первой строкой. На одном из разрозненных листков чернового первоначального автографа Тургенев записал черновик стихотворения, по которому можно проследить последовательность превращения двустишия в два двустишия и затем в два четверостишия. Существенно также, что в конце чернового текста своего стихотворения в прозе Тургенев проставил и другую дату: «Апрель – май 1878 г.» – и записал в качестве эпиграфа следующие стихи:

Ich sah des Ruhmes schönste Kränze

Auf der Gemeinen Stirn entweiht.

Это – стихи 65–66 из стихотворения Шиллера «Идеалы» (Die Ideale, 1795), записанные, очевидно, по памяти, с небольшим изменением (у Шиллера не «schönste», а «heil’ge» Kränze): «Я видел священные венки славы, Оскверненные на презренных лбах» (Gedichte von Schiller. Stuttgart, 1867, S. 154). В широко известном у нас вольном переводе «Идеалов» Жуковского (под заглавием «Мечты», 1812) приведенные стихи звучат так:

Я зрел, как дерзкою рукою

Презренный славу похищал.

В беловом автографе цитата из Шиллера исчезла – возможно, потому, что Тургенев уже напоминал эти стихи по другому, вполне конкретному поводу в письмах к друзьям и опасался, как бы они не стали своего рода ключом к истолкованию «Двух четверостиший».

В письме к Я. П. Полонскому из Парижа от 11 (23) январи 1878 г. Тургенев делился с ним впечатлениями о тех откликах, которые смерть Некрасова вызвала в русской печати. «Ты знаешь мое мнение о Некрасове; и потому говорить о нем не стану. Пускай молодежь носится с ним. Оно даже полезно, так как, в конце концов, те струны, которые его поэзия <…> заставляет звенеть, – струны хорошие. Но когда г. Скабичевский, обращаясь к той же молодежи, говорит ей, что она права, ставя Некрасова выше Пушкина и Лермонтова, – и говорит это, „не обинуясь“, я с трудом удерживаю негодование, и только повторяю стихи Шиллера» (см. выше)[170].

Тургенев следил за откликами на эту статью, вырабатывая вместе с тем и собственную оценку деятельности Некрасова, с которым он виделся незадолго до его смерти (см. далее: «Последнее свидание»). Было бы, разумеется, неправильно видеть прямое отражение указанных выше событий в «Двух четверостишиях». Однако можно предположить, что именно в начале 1878 года, когда Тургенев приступил к переработке своего стихотворения в прозе, два «цивилизатора» превратились в двух поэтов, и в сознании писателя возникла новая формула, определившая смысл данного отрывка словами «седовласого старца», обращенными к «бедному поэту» Юнию: «Ты сказал свое – да не вовремя; а тот не свое сказал – да вовремя. Следовательно, он прав – а тебе остаются утешения собственной твоей совести»[171].

 

Воробей *

В черновом автографе было другое заглавие: «Герой» и другая дата. «Апрель – май 1878». И в черновом и в беловом автографах Тургенев тщательно стилистически правил текст.

По записи Д. П. Маковицкого от 27 декабря 1904 г. Л. Н. Толстой был озабочен получением у Глазунова, издателя сочинений Тургенева, для воскресного «Круга чтения» двух стихотворений в прозе, особенно понравившихся ему, «Воробей» и «Морское плавание», которые и были напечатаны в этом издании (Лит Насл, т. 90, кн. 1, с. 114 и 489). Н. Невзоров утверждал, что строки стихотворения: «Только ею – движется жизнь» напоминают ему «Чем люди живы» Толстого (см.: Невзоров Н. И. С. Тургенев и его последние произведения: «Стихотворения в прозе» и «Клара Милич». Казань, 1883, с. 10).

 

Черепа *

Историю создания «Черепов» проясняют воспоминания Н. А. Островской: «Вот еще какая болезнь у меня была, – рассказывал Тургенев Островской, – целые месяцы преследовали меня эти скелеты; как сейчас помню, это было в Лондоне, – пришел я в гости к одному пастору. Сижу я с ним и с его семейством за круглым столом, разговариваю, а между тем мне всё кажется, что у них через кожу, через мясо, вижу кости, череп… Мучительное эти было состояние. Потом прошло…» (Т сб (Пиксанов), с. 78). Основу болезненных представлений, в свою очередь, составили, впечатления от произведений литературы и искусства, не один раз пережитые Тургеневым. Не останавливаясь на традиционных от средних веков «плясках смерти», изображение которых Тургенев многократно видел на картинах и гравюрах, укажем лишь несколько произведений русской литературы, в которых встречается тот же мотив и которые он мог удерживать в своей памяти. Среди стихотворений декабриста А. И. Одоевского есть стихотворение «Бал», впервые напечатанное в альманахе «„Северные цветы“ на 1831 год» и содержащее, между прочим, такие строки:

Свет меркнул… Весь огромный зал

Был полон остовов… Четами

Сплетясь, толпясь, друг друга мча,

Обнявшись желтыми костями,

Кружася, по полу стуча,

Они зал быстро облетали.

Лиц прелесть, станов красота

С костей их – все покровы спали;

Одно осталось: их уста,

Как прежде, всё еще смеялись,

Но одинаков был у всех

Широких уст безгласный смех…

Тот же мотив обработан в рассказе В. Ф. Одоевского «Бал», напечатанном в альманахе «Новоселье» (1833) и вошедшем потом в цикл «Русские ночи» (1844): «Свечи нагорели и меркнут в удушливом паре. Если сквозь колеблющийся туман всмотреться в толпу, то иногда кажется, что пляшут не люди… в быстром движении с них слетает одежда, волосы, тело… и пляшут скелеты, постукивая друг о друга костями…» В популярных в России «Записках доктора» Гаррисона содержится рассказ «Сон» (СПб., 1835. Т. 6, с. 139–214), героиня которого видит во сне, что она танцует на балу с молодым человеком, который не дает ей отдохнуть. «Наконец, – рассказывает она, – совершенно выбившись на сил, я подняла на него умоляющий взор, и вдруг мне показалось, что глаза его становятся глубже и глубже, щеки бледнеют, губы страшно и отвратительно морщатся, и я очутилась в объятиях скелета». Повествователь объясняет этот сон воспоминанием о «танце смерти» – фреске в подземелье Дублинской церкви. В IX «Ямбе» О. Барбье (в переводе А. Подолинского – Литературная газета, 1841, № 41) читаем:

В объятья жаркие бросаешься напрасно,

Напрасный поцелуй в устах ее горит;

Сквозь нежный знойный пух атласистых ланит,

Который негою румянится и млеет,

Кость мертвой головы предательски белеет…

Тот же мотив встречается в «Атта Троле» Г. Гейне (гл. 21) и во многих других произведениях русских и западноевропейских писателей.

В рукописях заглавие данного стихотворения – «Черепья». На необычность этого написания обратил внимание М. М. Стасюлевич, и в письме к нему от 14 (26) октября 1882 г. Тургенев поспешил исправить случайно проскользнувший в текст диалектизм: «…черепья вместо черепа́ – орловское словцо. У нас говорят: воронья, вместо вороны и т. д. – конечно, надо черепа́». Несмотря на это в первопечатном тексте «Вестника Европы» было напечатано: «Черепья».

 

Чернорабочий и белоручка (разговор) *

В этом диалоге, озаглавленном в перечне («Сюжеты») белового автографа (с. 448) «Белоручка и Чернорабочий», обозначение «чернорабочий» возникло первоначально по контрасту со словом «белоручка» и имеет в виду обобщенного представителя «физического труда» (а не труда тяжелого или неприятного), противопоставленного представителю труда «умственного», т. е. к физической работе непривычного. Не случайно, по-видимому, во всех автографах Тургенев писал Чернорабочий и Белоручка с большой буквы, подразумевая, что образы эти – типические. Строку 28 он в рукописях писал: «Один год спустя» и «Год спустя». Стихотворение написано приблизительно в то же время, что и «Порог». Тургенев одновременно показывал оба этих стихотворения (еще до их непечатания) П. Л. Лаврову и другим представителям русской эмиграции в Париже (см.: Революционеры-семидесятники, с. 74). То, что пропагандистское слово революционеров не всегда правильно доходило до народных масс, видно из собственных признаний агитаторов. Так, например, С. М. Кравчинский писал Вере Засулич: «Народ тоже живет своей умственной жизнью. В нем тоже происходят свои умственные движения. Какой-нибудь отставной солдат, баба еле грамотная увлекает за собою толпы, проповедуя белиберду, от которой ему (народу), в сущности, ни тепло ни холодно. Мы же, представители самых жизненных процессов, мы проходим непонятые, неуслышанные» (Красный архив, 1926, т. 19, с. 196). Ср. рассказ Нежданова Марианне о своей пропагандистской деятельности (гл. XXIX «Нови», наст. изд., т. 9, с. 322–323).

Первый французский перевод «Чернорабочего и Белоручки» напечатал (под заглавпем «L’homme de peine et l’homme aux mains blanches») И. Павловский в своих «Воспоминаниях о Тургеневе» (Souvenirs sur Tourguéneff. Paris, 1887, p. 244–245).

 

Роза *

В черновом автографе это стихотворение называлось «Роза в грязи», в перечне («Сюжеты») беловой рукописи – «Роза (павшая в грязь)», Среди многочисленных исправлений стилистического характера Тургенев в черновом автографе сделал много перемен, связанных с тем, что сначала это событие происходило летом, в жаркий вечер июня, а потом писатель перенес его ближе к осени, на август, что больше подходило и к настроению всего рассказа.

 

Памяти Ю. П. Вревской *



Заглавие данного стихотворения в рукописях Тургенева несколько раз менялось: Тургенев пробовал различные варианты сокращения имени женщины, памяти которой оно было посвящено. В черновом автографе было «Б. Ю. П. В.»; в перечне «Сюжеты» – «Памяти Ю. В.». В рукописи, приготовленной для набора, он остановился на сокращенном заглавии: «Памяти Ю. П. В.». П. В. Анненков в письме с отзывом о «Стихотворениях» советовал Тургеневу: «Почему бы, кажется, не привести имени Вревской целиком? Ведь это трогательная надгробная надпись – кого может привести она в соблазн?» После этого Тургенев писал М. М. Стасюлевичу 4 (16) октября 1882 г.: «Анненков также полагает, что можно пропечатать полное имя Ю. П. Вревской. Однако я с этим не вполне согласен. – Как Вы?» В корректуре сам Тургенев всё же раскрыл инициалы, хотя в «Вестнике Европы» почему-то появилось компромиссное заглавие – «Памяти Ю. П. В-вской»: по-видимому, Стасюлевич признал раскрытие их еще несвоевременным.

Баронесса Юлия Петровна Вревская (урожд. Варпаховская, 1841–1878) семнадцатилетней девушкой вышла замуж за генерала И. А. Вревского, вскоре убитого на Кавказе (1858). Тургенев был с нею знаком с 1873 г. и состоял в переписке вплоть до ее гибели. Летом 1874 г. Вревская приезжала к Тургеневу в Спасское и гостила там пять дней. В день отъезда Вревской Тургенев писал ей: «…в моей жизни с нынешнего дня одним существом больше, к которому я искренне привязался, дружбой которого я всегда буду дорожить, судьбами которого я всегда буду интересоваться». Тургенев виделся с Вревской также в 1875 г. – в Карлсбаде и в 1877 г. – в Петербурге. Характер своих отношений к Вревской Тургенев подробно обрисовал в письме к ней от 26 января (7 февраля) 1877 г., которое им самим с полным основанием названо «достаточно откровенной исповедью». Это письмо позволяет предположить, что он думал и о себе, говоря в тексте данного произведения о двух-трех людях, которые «тайно и глубоко любили ее». Последний раз Тургенев встретился с Вревской в конце мая 1877 г. на даче Я. П. Полонского в Павловске (под Петербургом), перед отъездом ее на Балканы в действующую армию, куда она отправлялась добровольно в качестве сестры милосердия (Ободовский К. П. Рассказы об И. С. Тургеневе. – ИВ, 1893, № 2, с. 359). 24 января (5 февраля) 1878 г. Ю. П. Вревская умерла от тифа в госпитале в г. Бяле (Болгария) и была там же похоронена. «К несчастью, слух о милой Вревской справедлив, – извещал Тургенев П. В. Анненкова из Парижа 11 (23) февраля того же года. – Она получила тот мученический венец, к которому стремилась ее душа, жадная жертвы. Ее смерть меня глубоко огорчила. Это было прекрасное, неописанно доброе существо. У меня около 10 писем, написанных ею из Болгарии. Я Вам когда-нибудь их покажу. Ее жизнь – одна из самых печальных, какие я знаю»[172].

Военно-исторический музей в болгарском городе Плевен издал в 1958 г. брошюру с материалами и документами о жизни и смерти Ю. П. Вревской. Среди них напечатан русский текст стихотворения в прозе Тургенева, выдержки из его писем к ней и посвященное ее памяти стихотворение Я. П. Полонского «Под красным крестом» (1878). В черновом автографе данное стихотворение Тургенев датировал августом – сентябрем 1878 г. (Спасское – Париж); очевидно, оно написано в Спасском под воздействием охвативших писатели воспоминаний о ее приезде сюда, а окончательно отделано им по возвращении в Париж.

 

Последнее свидание *

Тургенев описывает здесь посещение им тяжело больного Некрасова на его петербургской квартире, состоявшееся в начале июня ст. ст. 1877 г.[173] Эта встреча Тургенева с Некрасовым была первой после разрыва их отношений в начале 1860-х годов, завершившегося взаимной многолетней неприязнью, и последней перед смертью Некрасова, умершего полгода спустя (27 декабря ст. ст. 1877 г.). В письме к М. М. Стасюлевичу от 24 мая 1877 г. А. Н. Пыпин сообщил, что Некрасов, узнав о приезде Тургенева в Петербург (известие об этом появилось на другой день после его приезда в «С.-Петербургских ведомостях», 1877, № 142, с. 102), просил передать ему, что всегда любил его. На предложение Пыпина повидаться с Тургеневым Некрасов ответил согласием и просил назначить встречу на 25 мая; однако состоялась она на неделю позже и в присутствии не Стасюлевича, как предполагалось, а П. В. Анненкова, приехавшего с Тургеневым. Узнав о смерти Некрасова. Тургенев писал Анненкову 9 (21) января 1878 г.: «…вместе с ним умерла бо́льшая часть нашего прошедшего и нашей молодости. Помните, каким мы его с Вами видели в июне?» Незадолго до того, 1 (13) января 1878 г., Тургенев писал в Петербург А. В. Топорову: «С немалым огорчением узнал я о смерти Некрасова; надо было ее ожидать и даже удивительно, как он мог так долго бороться. Никогда не выйдет у меня из памяти его лицо, каким я его видел нынешней весною». О безнадежном положении Некрасова Тургенев знал уже раньше из писем того же Топорова, хлопотавшего о примирении обоих писателей. По этому поводу Тургенев сообщал Ю. П. Вревской 18 (30) января 1877 г.: «Я бы сам охотно написал Некрасову: перед смертью всё сглаживается – да и кто из нас прав, кто виноват? <…> Но я боюсь произвести на него тяжелое впечатление: не будет ли ему мое письмо казаться каким-то предсмертным вестником». Отголосок слов «перед смертью всё сглаживается» мы находим и в «Последнем свидании» («Смерть нас примирила»). В статье о смерти Гоголя (1852) Тургенев писал, что «смерть имеет очищающую и примиряющую силу: клевета и зависть, вражда и недоразумения – всё смолкает перед самою обыкновенною могилой». В перечне («Сюжеты») беловой рукописи заглавие этого стихотворения записано так: «Два друга» («Смерть, кот<орая> приходит примирить»). Дата в рукописях: «Апрель-май 1878».

Очевидицей встречи Тургенева с Некрасовым была жена больного поэта. Запись ее рассказа была напечатана (Евгеньев В. Зинаида Николаевна Некрасова. – Жизнь для всех, 1915, № 2, с. 337–338). «Тургенев, – рассказывала она, – с цилиндром в руках, бодрый, высокий, представительный, появился в дверях столовой, которая прилегала у нас к передней. Взглянул на Николая Алексеевича и застыл, пораженный его видом. А у мужа по лицу страдальческая судорога прошла; видимо, невмоготу ему было бороться с приступами невыразимого душевного волнения… Поднял тонкую исхудавшую руку, сделал ею прощальный жест в сторону Тургенева, которым как бы хотел сказать, что не в силах с ним говорить… Тургенев, лицо которого также было искажено от волнения, молча благословил мужа и исчез в дверях. Ни слова не было сказано во время этого свидания, а сколько перечувствовали оба!» Ч. Ветринский (см.: Тургенев и Некрасов. Заметки к их биографиям. – В кн.: Огни. История. Литература. Пг., 1916. Кн. 1, с. 283–284) справедливо заподозрил точность некоторых деталей рассказа З. Н. Некрасовой, в частности – ее утверждение, что Тургенев первый захотел повидать больного поэта, да и сам Тургенев в «Последнем свидании» утверждает обратное.

 

Порог *

Стихотворение «Порог» Тургенев отдал М. М. Стасюлевичу вместе с другими «стихотворениями в прозе», предназначавшимися к опубликованию в «Вестнике Европы». «Порог», видимо, сразу же вызвал у Стасюлевича опасения цензурного характера. В наборной рукописи он сделал карандашом несколько исправлений: 1) вставил подзаголовок «Сон»[174]; 2) легкими штрихами наметил исключение фраз: «„Готова ли ты на преступление?“ – Девушка потупила голову… „И на преступление готова“»; 3) на полях рядом с двумя последними фразами поставил две нотабены (NB) и сделал еле заметные исправления: вместо «проскрежетал» – «говорил», вместо «принеслось откуда-то в ответ» – «раздалось с другой стороны». Вероятно, Стасюлевич сообщил Тургеневу об этих заменах, но писатель с ними не согласился, считая, что лучше выбросить всё стихотворение, чем менять в нем отдельные строки. 29 сентября (11 октября) 1882 г. Тургенев писал Стасюлевичу: «В случае, если Вы найдете нужным исключить одно или два стихотворения (как, напр., „Порог“, в котором я не хотел бы, чтобы последние слова были изменены) – то я Вам пошлю один отрывок под заглавием „Нашим народникам“, который, мне кажется, не худо было бы поместить вместе с другими». Сомнения относительно возможности увидеть «Порог» в печати у Тургенева, однако, усиливались в связи с опасениями цензурного характера, высказывавшимися разными лицами, читавшими это стихотворение в рукописи. Так, например, в одно из писем к Тургеневу Стасюлевича вложен был восторженный отзыв А. Ф. Кони обо всем цикле, читанном им еще до набора, вместе с замечаниями об отдельных стихотворениях, в частности, вероятно, и о «Пороге», названном Кони «разговором Судьбы с русской девушкой»[175]. Отвечая на это письмо, Тургенев писал Стасюлевичу 13 (25) октября 1882 г.: «…вчера вечером пришло Ваше письмо, и первым моим делом – просить Вас выкинуть „Порог“ <…> Через этот „порог“ Вы можете споткнуться… Особенно, если его пропустят. А потому лучше подождать». На другой день (в письме к Стасюлевичу от 14 (26) октября), посылая поправки к нескольким «стихотворениям», Тургенев снова, настойчиво и тревожно, возвращался к «Порогу»: «И повторяю просьбу: исключить „Порог“. А то я не буду спокоен». Считая исключение «Порога» делом решенным, Тургенев еще раньше (3 (15) октября), извещая Стасюлевича о получении корректур, писал: «Вместе с ними Вы получите одно новое стихотворение взамен „Порога“, – если, как оно следует ожидать, придется его выкинуть»[176].

По мнению П. Л. Лаврова, слышавшего «Порог» в чтении Тургенева летом 1882 г., это «стихотворение» «не вошло и не могло войти в состав того, что было напечатано в „Вестнике Европы“» (Революционеры-семидесятники, с. 68). Когда П. В. Анненков, также читавший «Стихотворения в прозе» по рукописи, не обнаружил «Порога» в публикации «Вестника Европы», он предположил, что изъятие произошло вследствие вмешательства цензуры, так как, – писал он тому же Стасюлевичу 4 (16) декабря 1882 г., – он не нашел здесь отрывка «о барышне, объявленной преступницей и святой в одно и то же время. Да оно, устранение это, и понятно – ибо упрощает сомнение, кто прав из двух голосов, а это спокойнее».

Текст «Порога» в списках, восходящих к автографу, бывшему в руках у Стасюлевича, стал обращаться в публике. По одному из этих списков «Порог» был напечатан вместе с прокламацией «Народной воли», написанной П. Ф. Якубовичем-Мельшиным ко дню похорон Тургенева 27 сентября 1883 г. в Петербурге. Листок назывался: «И. С. Тургенев» и имел дату: «СПб., 25 сентября 1883 г.»; в нем давалась высокая оценка общественного значения творчества Тургенева. «Для нас важно, – говорилось здесь, – что он <Тургенев> служил русской революции сердечным смыслом своих произведений, что он любил революционную молодежь, признавая ее „святой“ и самоотверженной». Прокламация-некролог и «Порог» были напечатаны на листе хорошей бумаги в нелегальной типографии «Народной воли» М. П. Шибалиным, приятелем Якубовича[177].

Несмотря на то, что траурное шествие за гробом Тургенева сопровождал усиленный наряд полиции, а на Волковом кладбище и среди публики рыскало свыше ста наблюдательных агентов охранки, народовольцам всё же удалось распространить прокламацию с текстом «Порога»[178]. Современники оставили свидетельства, что во время похорон «раскидывались подпольные листки. Между прочим, в них было помещено стихотворение в прозе „На пороге“ (sic), якобы долженствовавшее быть напечатанным в „Вестнике Европы“ и уже набранное в корректуре, в каковом виде и было добыто редактором подпольного листка» (Баландин А. И. Записка Н. М. Горбова о похоронах И. С. Тургенева. – Научные доклады высшей школы. Филологические науки. М., 1962, № 3, с. 140). Сведения об этой «прокламации» проникли вскоре даже в подцензурную печать: прозрачный намек на «Порог» сделан в «Петербургских письмах» в журнале «Русская мысль» (1883, кн. 11, с. 35). Вторая публикация «Порога» в русской нелегальной печати появилась в «Вестнике Народной Воли» (Женева, 1884, № 2).

В русской легальной печати «Порог» полностью был напечатан в 1905 г., сначала в журнале (Венгеров С. Тургеневский «Порог». – Рус Бог-во, 1905, № 11–12, с. 155–157) и затем отдельным изданием (Тургенев И. С. Неизданное стихотворение в прозе «Порог». СПб., 1906, изд. библиотеки «Светоча» под ред. С. А. Венгерова). До этого времени «Порог» неоднократно печатался и распространялся нелегально[179]. Изданный С. А. Венгеровым текст вызвал несколько откликов. Н. Гутьяр в заметке «По поводу стихотворения в прозе Тургенева „Порог“» (ИВ, 1906, № 6, с. 1045–1047) высказал ошибочное мнение относительно неточности опубликованного текста и для сопоставления предлагал другой текст, переданный ему «несколько лет назад одним из почитателей Тургенева» и произвольно названный «старой редакцией». Н. Гутьяр считал, что в общеизвестном тексте «Тургенев оправдывает „преступление“ ради хороших целей» и что это будто бы противоречит его «высоконравственным убеждениям». Он имеет в виду то место, где на вопрос: «Готова ли ты на преступление?» – девушка отвечает, потупив взор: «И на преступление готова». Хотя этих фраз действительно нет в черновом наброске «Порога» (в черновом автографе есть другие интересные варианты)[180], но они уже есть в беловом автографе, куда вписаны позднее карандашом самим Тургеневым, и в рукописи для набора. Столь же произвольны суждения Н. Гутьяра относительно художественного значения обеих редакций, поддержанные в особом редакционном примечании «Исторического вестника» (с. 1047).

С нашей точки зрения, напротив, «редакция» Гутьяра, ни одна строка которой не имеет себе соответствий ни в черновом, ни в беловом автографах Тургенева, представляет собой, по-видимому, неудачный обратный перевод с какого-либо иностранного перевода «Порога»[181].

Предположение, что редакция является «обратным переводом», может быть подтверждено тем, что «Порог» получил широкое распространение за рубежом в кругах русской революционной эмиграции и рано напечатан был в переводах. Первый и точный перевод «Порога» на французский язык, вероятно, с листовки «Народной Воли» сделан писательницей-социалисткой, другом П. Л. Лаврова В. Н. Никитиной и опубликован в ее статье «Poésie inédite de Tourguéneff» в «La Justice», 1883, 21 октября (см. об этом: Лит Насл, т. 87, с. 514, 516, 602). И. Павловский в своих воспоминаниях о Тургеневе (Pavlovsky Isaac. Souvenirs sur Tourguéneff. Paris, 1887, p. 246–248) приводит собственный перевод «Порога» на французский язык («Le setuil»). Еще раньше перевода Павловского появился английский перевод, приведенный С. М. Степняком-Кравчинским в его книге «The Russian Storm-Cloud or Russia in her relations to Neighbouring Countries» (London, 1886), которая сначала печаталась в лондонском журнале «Time» в 1885 г. Переводу «Порога» предшествовали такие строки: «Я хочу привести как образец русского суждения поэтическое изображение глубоко трагического положения русского человека, преданного своей родине; оно дано нашим великим романистом Иваном Тургеневым в его стихотворении в прозе под названием „Порог“». И в заключение: «Вы, конечно, не найдете это стихотворение в прозе в подцензурном собрании сочинений Ивана Тургенева. Оно появилось в подпольной печати, и П. Лавров, которому автор летом 1882 г. в Буживале прочел свой „Порог“, подтверждает его подлинность»[182]. В немецком переводе «Порог» («Die Schwelle») и первый раз появился в октябре 1890 г. – в органе немецкой социал-демократической партии «Neue Zeit»; спустя семь лет новый перевод «Порога» опубликован был в журнале немецких работниц, издававшемся под ред. К. Цеткин («Die Gleichheit», 1898, № 27); третий раз «Порог» был напечатан в центральном органе немецкой с.-д. партии «Vorwärts», 1905, № 42 (см.: Спижарская Н. В. «Порог» Тургенева и немецкое революционное движение. – Орл. сб., 1960, с. 509–514). На болгарском языке «Порог» появился еще ранее, сначала в журнале «Искра», 1889, № 2, в переводе К. В. Друмева, затем в 1894 г., в приложении к переводу с английского книги Дж. Кеннана «Сибирь и ссылка», изданном в г. Рущуке («Прагът»). По свидетельству В. Велчева (Тургенев в Болгарии. – Годишник на Софийския университет. 1961. Т. LVI, 9, с. 752, 755–756), болгарские переводы сделаны по русскому тексту, напечатанному в прокламации 1883 г. (ср.: Велчев В. П. Тургенев в Болгарии. – Орл. сб., 1960, с. 411, 415).

В связи с этим следует напомнить указание В. Богучарского (Былое, 1905, № 5, с. 295–296), что «в революционной среде „Порог“ был уже известен… в 1883 и даже в 1882 г.» (ср.: Мицкевич С. Тургенев и революционное народничество. – Литературный критик, 1934, № 9, с. 185–186) и что с этим стихотворением в прозе был знаком С. Степняк-Кравчинский, писавший в своей книге «Подпольная Россия» (1883) о первом большом процессе революционных народников – «процессе 50-ти»: «Даже те, которые враждебно относились к революционерам, были поражены их изумительной готовностью к самопожертвованию. Да это святые! – восклицали все, кому удалось присутствовать на этом памятном суде» (Степняк-Кравчинский С. Подпольная Россия. М., 1960, с. 34–35). В этих словах действительно отразилась последняя строчка «Порога».

Так как дата написания «Порога» (май 1878) стала известна лишь после 1905 г., высказывались различные, и в том числе ошибочные, предположения о поводах для его создания. Так, например, думая, что оно было создано Тургеневым в первой половине 1881 г., П. Л. Лавров, а также Н. С. Русанов высказывали догадку, что оно внушено писателю судьбой С. Перовской (см.: Революционеры-семидесятники, с. 8–13, 67–68, 295). В недавнее время высказано было предположение, что «Порог» близок к агитационной подпольной листовке, выпущенной петербургской вольной типографией в 1878 г. по случаю покушения В. И. Засулич на генерала Трепова 24 января 1878 г. Вся вторая часть этой листовки – «панегирик русской героической девушке, имя которой названо в конце», – пишет А. И. Никитина и отмечает, что «Порог» также «явно навеян образом Веры Засулич. Тургенев был в эти годы в Петербурге, присутствовал на одном из судебных заседаний (приговор был вынесен 31 марта (12 апреля) 1878 г.), и официальные лица даже опасались беспорядков в суде, чтобы не осрамиться перед лицом И. С. Тургенева. Весьма вероятно, что именно в это время прокламация могла быть передана Тургеневу. Как бы то ни было, близость стихотворения Тургенева и листовки ощущается в форме изложения, в интонационном строе, в стиле и в содержании. Мрачный перечень испытаний, ожидающих девушку на избранном ею пути, и сближает „Порог“ с названным выше сочинением» (Из истории русской революционной поэзии 1870-х годов. – Уч. зап. Ленингр. гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена. Л., 1963. Т. 245, с. 21–22). «Страшен и велик твой подвиг, и немногие могут вместить его, – говорится, между прочим, в указанной листовке. – Но слава русскому народу, что в нем нашлась хоть бы одна, способная на такой поступок. Страшна и славна твоя участь. Тебя ждут допросы „с пристрастием“, пытки, и никто не услышит стонов твоих. Тебя ждут поругания и нравственные пытки <…> Тебя ждет суд палачей, который будет издеваться над тобой. Тебя ждет бесчеловечный судебный приговор. Ты сознательно пошла на все эти муки. Ты приняла еще горшую муку, решившись обрызгать кровью человека свои руки. Прими дань уважения, потомство причислит тебя к числу немногих светлых имен». Несмотря на известное сходство в ситуациях и во фразеологии прокламации и «Порога», едва ли можно доказать, что стихотворение Тургенева написано исключительно под впечатлением процесса В. Засулич, а не имеет в виду более обобщенный образ русской девушки, беззаветно преданной революционному делу. Помимо того, уже давно обращено внимание на близость «Порога» к той сцене романа «Накануне» (конец XVIII главы), в которой Инсаров как бы допрашивает Елену, готова ли она на подвиг, а она отвечает ему чистосердечной исповедью, которая одновременно служит также признанием в любви. Находили параллели в образах Марианны из «Нови» и героини «Порога» (см.: Белецкий А. В мастерской художника слова. – В кн.: Белецкий А. Избранные труды по теории литературы. М., 1964, с. 123; Лекция А. В. Луначарского о Тургеневе. (Предисловие и комментарий Вал. Щербины). – Русская литература, 1961, № 4, с. 56). Интересно сопоставлена с девушкой из «Порога» Машурина («Новь»)[183].

 

Посещение *

Заглавие этого произведения, основанного на поэтическом перевоплощении житейского случая («Проникла в дом летучая мышь…» – перечень названий «Стихотворений в прозе» под заглавием «Сюжеты»), установилось не сразу; первоначально оно было названо «Фантазия». Близость ситуации «Посещения» к описанной в стихотворении «Насекомое» (при всем различии их настроенности и эмоциональной окраски), замеченная Тургеневым, вызвала на полях тетради белового автографа его отметку для себя – о необходимости при построении всего цикла поставить эти произведения подальше одно от другого. В «Стихотворениях в прозе» Тургенев несколько раз возвращался к горькой мысли о том, что вдохновение – случайная и редкая гостья писателя-старика и что оно посещает только молодых поэтов. «Посещение» датировано автором 1878 годом, а приблизительно год спустя Л. Ф. Нелидова (Маклакова) записала импровизацию Тургенева на эту тему, слышанную ею в Петербурге, и напечатала этот текст (вместе с двумя другими замыслами писателя) под заглавием «Поцелуй» (ВЕ, 1909, № 9, с. 231–232). В «Посещении» «богиня фантазии» случайно навестила писателя, а затем «полетела к молодым поэтам»; в «Поцелуе» ей соответствует «муза-вдохновительница», которая дарит поэтов-прозаиков «неполным даром вдохновения» и бережет свои поцелуи «беспечному, вдохновенному певцу-стихотворцу». В автографах писателя имеется много вариантов к отдельным словам и фразам.

 

Necessitas, Vis, Libertas (барельеф) *

Заглавие этого отрывка (русское) в перечне названий «Стихотворений в прозе» («Сюжеты») дано Тургеневым в вариантах: Сила – [Право] – Свобода. – Необходимость; в рукописях оно написано по-латыни – может быть, из цензурных опасений и во избежание произвольных и нежелательных злободневных применений этого девиза. Подзаголовок «Барельеф», вероятно, внушен был Тургеневу близким общением его с М. М. Антокольским (см. ниже, с. 508, примечание к стихотворению «Христос»), в творчестве которого был ряд «барельефов», в том числе и «сюжетных» и воплощавших в скульптурных образах абстрактные понятия. В черновом автографе дата: апрель 1878.

 

Милостыня *

В перечне названий «Стихотворений в прозе» («Сюжеты») заглавие – «Бедняк». В черновом автографе стихотворение датировано маем 1879 г., но, начиная с белового автографа, во всех его автографах и в ВЕ стоит дата: «Май 1878». Во всех рукописях «Милостыня» записана Тургеневым между стихотворениями «Сфинкс» и «Камень»; первое из них помечено декабрем 1878 г., второе – маем 1879 г. Из этого следует, что верна дата «Май 1879» («Милостыня» не могла быть написана раньше стихотворения «Сфинкс»); ошибка возникла механически при переписке произведений в беловом автографе, поскольку предыдущее стихотворение датировалось 1878 годом. Во всех автографах – тщательная стилистическая правка.

О понимании Тургеневым образа Христа см. в комментарии к стих. «Христос» (с. 508).

 

Насекомое *

В черновом и беловом автографах это стихотворение сопровождено подзаголовком «Сон», в перечне названий «Стихотворений в прозе» под заглавием «Сюжеты» оно помещено в разделе «Сны». Переписывая стихотворение для печати (наборная рукопись), Тургенев подзаголовок отбросил; так оно и было набрано, без подзаголовка. Но в гранках Тургенев сначала восстановил его на полях, а потом опять вычеркнул тут же; в ВЕ стихотворение появилось без подзаголовка. С определением места стихотворения «Насекомое» в цикле у Тургенева тоже наблюдаются колебания. В черновом автографе хронологически оно записано между «Порогом» и «Машей». В беловом автографе «Насекомое» под № 34 получило место после «Посещения» (№ 32) и «Порога» (№ 33); вслед за ним было переписано стихотворение «Гад» (№ 35), но эта композиция не удовлетворила автора. К тексту «Посещения», в котором говорится о светлом гении – фантазии, в виде большой птицы посетившей писателя, Тургенев сделал сбоку приписку: «NB. № 32 подальше от № 34», а около заглавия стихотворения «Гад» тоже пометил: «подальше от № 34-го». Возможно, определяя для печати (ВЕ) другое местоположение стихотворения «Насекомое» в цикле, М. М. Стасюлевич руководствовался дополнительными указаниями самого Тургенева.

 

Щи *

В стихотворении «Щи», так же как и в стихотворении «Два богача», мир богачей, бар, противопоставляется миру бедных, нищих крестьян, причем симпатии писателя-гуманиста на стороне последних. Одинаковое горе, казалось бы, должно было сблизить двух матерей, но социальное неравенство рождает бездну между женщинами, и одна мать, которая некогда пережила такое же горе, «не понимает и никогда не поймет другую» (см.: Величкина И. И. Крестьянская Россия в «Стихотворениях в прозе» И. С. Тургенева. – Вопросы русской литературы (Уч. зап. Моск. гос. пед. ин-та им. В. И. Ленина, № 389). М., 1970, с. 271).

Л. А. Озеров в статье «„Стихотворения в прозе“ И. С. Тургенева» пишет, что «здесь в концентрированном виде передано всё существенное, что есть в деревенских рассказах и повестях Тургенева: его пристальное внимание к человеческому достоинству русского крестьянина, к его душевному миру. В этой миниатюре бытовая зарисовка приняла характер притчи, малого жанра сатирической или поучительной литературы, бытовавшей в России в XVII–XVIII и в начале XIX века» (см. в сб.: Мастерство русских классиков, М., 1969, с. 163).

 

Лазурное царство *

Стихотворение «Лазурное царство» тематически связано с несколькими строками повести Тургенева «Яков Пасынков» (1855), герой которой в предсмертном бреду рассказывает о привидевшемся ему царстве «лазури, света, молодости и счастья»: «Что это? – заговорил он вдруг, – посмотри-ка: море… всё золотое, и по нем голубые острова, мраморные храмы, пальмы, фимиам…» (наст. изд., т. 5, с. 79). На близость этих строк повести к позднейшему стихотворению в прозе указал впервые П. Н. Сакулин (Сакулин, с. 101). Это стихотворение, вероятно, было связано с воспоминаниями стареющего писателя о его молодых годах, когда перед ним и его друзьями расстилалось впереди «лазурное», светлое море жизни.

И. М. Гревс (Тургенев и Италия. Л., 1925, с. 99) усмотрел в «Лазурном царстве» «истинный, хотя и претворенный собственною его зиждительной фантазиею», отклик на сонет Данте, обращенный к Гвидо Кавальканти, где поэт высказывает желание перенестись с друзьями и возлюбленными на корабль, который плавал бы по лазурному морю, покорный их желаниям.

«Лазурное царство», распространенное различными антологиями, пользовалось широкой популярностью в России, служило материалом для мелодекламаций с эстрады (под музыку А. С. Аренского, 1904 г., см. выше).

Стихотворение во всех автографах имело подзаголовок «Сон», вычеркнутый в корректуре ВЕ самим Тургеневым по совету Анненкова; на полях черновика стихотворения «Сон 1-й» (Встреча), в списке под названием «Сны», оно упоминается вторым номером с другим заглавием: «Лазурь (море Сиц<илии>)». И в черновом и в беловом автографах – многочисленная правка стилистического, характера. Дата обоих автографов – июнь 1878.

 

Два богача *

В стихотворении «Два богача» – тема социального неравенства. Один богач – миллионер, всё богатство другого – доброта, бескорыстие, человечность. В обездоленном, нищем мужике Тургенев показывает благородство и красоту души (см. подробнее: Величкина И. И. Крестьянская Россия в «Стихотворениях в прозе» И. С. Тургенева, с. 270–271).

богача Ротшильда… – Ротшильды – династия богатейших европейских банкиров, живших во Франции, Германии и Англии. Барон Д. Ротшильд (1792–1868) считался самым богатым человеком Франции; после его смерти главой парижского банкирского дома был барон Альфонс Ротшильд (1827–1905). В банке Ротшильдов у Тургенева был свой счет; с представителями этого дома он вел переписку по поводу своих картин.

 

Старик *

Стихотворение «Старик» в Т, СС датировано не июлем, как в первопечатном тексте, а июнем 1878 г. (видимо, по наборной рукописи) и помещено перед стихотворением «Два богача». Однако это «исправление» принять нельзя: при неясности написания даты в беловом автографе и наборной рукописи она совершенно четко выписана в черновом автографе: «Июль 1878» (см. ниже комментарий к стихотворению «Корреспондент»).

 

Корреспондент *

В Т, СС (т. 8, с. 598) Б. В. Томашевский пишет, что дата этого стихотворения вызвала у него сомнение, так как «Корреспондент» «в черновой тетради датирован не июлем, а июнем» (ошибка объясняется сходством написания букв «л» и «н»). Но если можно сказать, что дата к тексту «Корреспондента» в черновом автографе действительно неясна, то в беловом автографе написано совершенно ясно: «Июль 1878». Кроме того, порядок следования записи текстов стихотворений – «Корреспондент», «Старик» и «Два богача» – в тетрадях чернового автографа и в беловом автографе один и тот же; поэтому датировка «Корреспондента» июлем решает вопрос о датировке и последующих двух стихотворений, написанных позже.

От болтовни и нескромности сотрудников газетной прессы, особенно реакционной, Тургенев имел в эти годы много неприятностей. Этим можно объяснить его несколько ироническое и пренебрежительное отношение к ним. Так, в письме к Л. Н. Толстому от 1 (13) октября 1878 г. Тургенев, говоря о Рольстоне как серьезном и хорошем литераторе, прибавил: «не какой-нибудь корреспондент или фельетонист».

 

Два брата *

Сначала это стихотворение имело еще два заглавия: «Видение» в черновом автографе и «Любовь и Голод» в перечне («Сюжеты») белового автографа. Первоначальная черновая рукопись очень сложна для чтения по количеству поправок, вставок на полях и между строк в три слоя – чернилами, карандашом и по карандашу опять чернилами; весь последний абзац приписан позднее, после даты, и тоже дважды переделывался чернилами и карандашом. Дата в черновой рукописи: «Авг. 1878. Спасское».

 

Эгоист *

Стихотворение имеет две черновые редакции в одной и той же тетради. Впервые, более кратко, оно записано в самом конце страницы, под стихотворением «Видение» <«Два брата»> с большим количеством поправок. Текст разбросан по свободным местам страницы. Первоначальная редакция отличается более резкой характеристикой «эгоиста». Например, к абзацу «Не ведая за собой – самим собою» печатного текста в первом черновом автографе было два варианта: «а. Он требовал уважения, ни разу за всю свою жизнь он не снисходил ни к одной слабости – он [ничего] никого никогда не любил и ничего [значит] [следовательно] потому не понимал. б. Он беспощадно требовал уважения [от низших] к нему, не ведая слабостей, он не ведал снисхождения». Три фразы совсем не попали в окончательный текст; они набросаны в нижнем уголке и в конце предыдущей страницы: «Его холодная кровь ни разу не согрелась и не взыграла, [Он никогда не отвечает ничем] Он ничего не любил – зачем же ему было увлекаться! Считая себя великим философом, он [однако] [трусил] боялся смерти – и» <…> Вместо слов печатного текста «особы – столь примерной» в черновике было: «особы – столь ничтожной», и т. п. Второй раз Тургенев переписал весь текст на предыдущей странице чернового автографа – на полях, рядом со стихотворением «Два богача». Запись эта дает вторую расширенную редакцию, ближе к печатному тексту; и здесь Тургенев усиленно правит стихотворение, зачеркивая и заменяя отдельные фразы и слова, делая значительные вставки в текст. В беловом автографе Тургенев продолжил свою работу над стихотворением: есть поправки и одна большая вставка («И в то же время – его собственному» (см. текст, с. 156).

В перечне названий «Стихотворений в прозе» под заглавием «Сюжеты» стихотворение названо «Эгоизм и добродетель» с пометой в скобках: «Виардо». Это добавление дает ключ к раскрытию лица, которое имеется в виду. Видимо, Тургенев думал о Луи Виардо (1800–1883), муже Полины Виардо (Гарсиа). С семьей Виардо Тургенев был тесно связан и жил вместе в течение нескольких десятилетий. Луи Виардо – писатель, искусствовед, историк, художественный критик (см. о нем: Т, ПСС и П, Письма, т. I, с. 654–655; Zviguilsky Alexandre. Louis Viardot (1800–1883). – T, Nouv corr inéd, t. 2, p. XIII–XXXV).

 

Пир у верховного существа *

В печатном тексте стихотворение датируется (по наборной рукописи) декабрем 1878 г. Однако в черновом автографе оно впервые записано между стихотворениями «Черепья» <«Черепа»> и «Восточная легенда», которые датируются апрелем 1878 г. В тетради белового автографа, с которой переписывались стихотворения для печати, дата не указана; по-видимому, в наборной рукописи Тургенев поставил ее по памяти, не обращаясь к черновику.

Наименование «Верховное Существо» (у Тургенева оба слова написаны с большой буквы) дано автором, очевидно, из-за опасений вмешательства цензуры. Во французском переводе 1882 года, сделанном самим Тургеневым с помощью Полины Виардо, заглавие: «Le bon Dieu» («Господь бог»).

В воспоминаниях Б. Фори «Тургенев в доме Виардо» отражен, видимо, ранний замысел этого стихотворения в прозе: «Однажды у господа бога явилась мысль устроить большой пир на небесах. Все Добродетели были приглашены – явились и большие, и маленькие. Можно представить себе, как очарователен был этот вечер, раз сами ангелы исполняли чудеснейшую музыку. Господь бог был в восторге, видя, как веселятся его гости. Вдруг он заметил в углу две большие Добродетели, которые смотрели друг на друга, как лица совершенно незнакомые. Господь бог сразу понял. Он подошел к этим Добродетелям и, взяв каждую за руку, представил их друг другу: „Благодарность“, – назвал он одну; „Благодетельность“, – прибавил он о другой. Обе эти большие Добродетели раскланялись, удивленно глядя друг на друга. Впервые с тех пор как мир существует – а существует он давно – встретились Благодетельность и Благодарность; и то для этого потребовалось, чтобы у господа бога явилась мысль созвать их в небесах на большой пир» (Лит Насл, т. 76, с. 494).

 

Сфинкс *

Образное выражение «загадка сфинкса», восходящее к античным преданиям и применяемое к чему-либо непонятному или трудно разрешимому (по древнегреческой мифологии, загадку сфинкса разгадал Эдип, сын фивского царя Лая и Иокасты), было широко распространено в русской литературе уже в первой половине XIX века (подобно тому, как и самое изваяние сфинкса было тогда очень популярно в русском прикладном искусстве). Мы находим это выражение в известном четверостишии Пушкина о Дельвиге, направленном ему «при посылке бронзового сфинкса» (1829), и в статье В. Г. Белинского (1842) о романе Н. Кукольника («деятельность Кукольника вовсе не сфинксова загадка, для решения которой был бы нужен новый Эдип»). Популяризации этого образа в русской поэзии содействовало стихотворение Г. Гейне «Das ist der alte Märchenwald» («Этот старый сказочный лес»), служившее прологом к 3-му изданию «Книги песен» (1839), много раз переводившееся на русский язык (первый раз в «Отечественных записках» – июль 1856 г.) – иногда под заглавием «Сфинкс», – в котором есть строки:

O, schöne Sphinx! O, löse mir

Das Räthsel, das Wunderbare!

Ich hab’ darüber nachgedacht

Schon manche tausend Jahre[184].

Образ сфинкса не оставлял Тургенева на всем протяжении его литературной деятельности. Уподобление России сфинксу в первый раз встречается у Тургенева в его письме к П. Виардо от 4 (16) мая 1850 г. из Куртавнеля: «Россия подождет – эта огромная и мрачная фигура, неподвижная и загадочная, как сфинкс Эдипа. Она поглотит меня немного позднее. Мне кажется, я вижу ее тяжелый, безжизненный взгляд, устремленный на меня с холодным вниманием, как и подобает каменным глазам. Будь спокоен, сфинкс, я вернусь к тебе, и тогда ты можешь пожрать меня в свое удовольствие, если я не разгадаю твоей загадки! Но оставь меня в покое еще на несколько времени! Я возвращусь к твоим степям!» Об этом же Тургенев вновь вспоминает в письме к В. Делессер от 16 (28) июля 1864 г. из Баден-Бадена: «Мои раздумья часто шли в том же направлении, что и ваши – и сфинкс, который будет всегда перед всеми возникать, смотрел на меня своими неподвижными, пустыми глазами, тем более ужасными, что они отнюдь не стремятся внушить вам страх. Мучительно не знать разгадки; еще мучительнее, быть может, признаться себе в том, что ее вообще нет, ибо и самой загадки не существует вовсе». Ср. стихотворение Ф. И. Тютчева, написанное в августе 1869 г.:

Природа – сфинкс. И тем она верней

Своим искусом губит человека,

Что, может статься, никакой от века

Загадки нет и не было у ней.

Стихотворение «Сфинкс» есть также у Я. П. Полонского; Тургенев писал о нем автору 6 (18) декабря 1879 г.: «Твое стихотворение Сфинкс недурно – но как-то холодновато и отзывается деланностью».

Указанные параллели не исключают возможности предположить, что стихотворение Тургенева генетически связано с упоминаемым Герценом «неразгаданным сфинксом русской жизни». В главе XXX четвертой части «Былого и дум» Герцен писал о двух противоположных разгадках, которые давали этой неразрешимой задаче западники и славянофилы: «Чаадаев и славяне <славянофилы> равно стояли перед неразгаданным сфинксом русской жизни, – сфинксом, спящим под солдатской шинелью и под царским надзором; они равно спрашивали: „Что же из этого будет? Так жить невозможно: тягость и нелепость настоящего очевидны, невыносимы – где же выход?“ – „Его нет“, – отвечал человек петровского периода, исключительно западной цивилизации, веривший при Александре в европейскую будущность России. <П. Я. Чаадаев> <…> „Выход за нами, – говорили славяне, – выход в отречении от петербургского периода, в возвращении к народу, с которым нас разобщило иностранное образование, иностранное правительство; воротимся к прежним нравам!“» Далее, подробнее характеризуя пристрастия славянофилов «к старинным неуклюжим костюмам», Герцен приводит анекдот о «мурмолке» К. Аксакова: «„Во всей России, кроме славянофилов, никто не носит мурмолок. А К. Аксаков оделся так национально, что народ на улицах принимал его за персиянина“, – рассказывал, шутя, Чаадаев». Хотя эта же шапка – «мурмолка» упомянута была Тургеневым в выпущенной впоследствии сатирической XXVIII строфе его поэмы «Помещик» (наст. изд., т. 1, с. 478), но очень вероятно, что именно приведенные слова Герцена внушили Тургеневу заключительные строки данного стихотворения в прозе («…не довольно надеть мурмолку, чтобы сделаться твоим Эдипом, о всероссийский сфинкс»). Во французском переводе (Revue politique et littéraire, 1882, № 25, p. 774) вместо слова «мурмолка», непонятного французам, прямо сказано: «славянофильский колпак» (un bonnet de slavophile).

 

Нимфы *

В первой части этого произведения (до слов: «Мне вспомнилось это сказание») Тургенев воспроизводит в собственной поэтической обработке предание, сохраненное Плутархом в 17-й главе его трактата «Об ошибочности оракулов». Плутарх рассказывает о риторе Эмилиане, который в царствование императора Тиберия отправился на корабле в Италию. Во время плавания по Ионическому морю, мимо островов, однажды, когда ветер стих, путешественники, находившиеся на палубе, услышали громкий голос, несшийся со стороны островов; этот голос «с такой силой звал некоего Фамуса, что все были крайне поражены. А этот Фамус был египетский лоцман, которого мало кто знал <…>. Два раза он не откликался, на третий зов откликнулся. Тогда голос еще громче крикнул ему: „Когда ты поравняешься с островом Паладесом, возгласи, что умер Великий Пан!“ Все путешественники в испуге обсуждали, следует ли повиноваться повелению или нет. Фамус же решил, что если на высоте Паладеса сильный ветер, то он минует его молча; но если удержит их затишье, то он исполнит услышанное приказание голоса. Когда корабль приблизился к острову Паладесу, ветер спал <…> Тогда Фамус поднялся на возвышение кормы и, обратившись лицом к земле, крикнул: „Умер великий Пан!“ Едва он вымолвил это, как послышались с берега стенанья, как будто сетовало и плакало несколько человек». Плутарх прибавляет, что в Риме всё случившееся дошло до сведения Тиберия, «который, призвав к себе корабельщика, пришел к убеждению в истинности рассказа» (Арсеньев Н. С. Плач по умирающем боге. – Этнографическое обозрение, 1912, № 1–2, с. 2–3). Светоний также утверждал, что во времена Тиберия часто были слышны в лесах восклицания «Великий Пан умер!» (Энциклопедический лексикон. Изд. А. Плюшара. СПб., 1839, т. 16, с. 396). По рассказу Плутарха, римские жрецы при Тиберии истолковали предание о Пане, боге греческой мифологии, покровителе стад и пастбищ, а позднее – всей природы, в том смысле, что он не обладал бессмертием богов, так как рожден был от Гермеса и смертной женщины, Пенелопы. Ранние христианские писатели истолковали предание о смерти Пана по-своему, как свидетельство гибели язычества перед наступлением христианства. Вслед за отцами церкви такое толкование дал преданию Ф. Рабле, подробно изложивший его в «Гаргантюа и Пантагрюэле» (кн. IV, гл. 28). Возглас «Умер Великий Пан» стал крылатым выражением, употреблявшимся впоследствии для обозначения не только заката эллинской культуры, но и вообще завершения какого-либо исторического периода (Ашукин Н. С., Ашукина М. Г. Крылатые слова. Литературные цитаты. Образные выражения. 3-е изд. М., 1966, с. 682–683).

Приведенные справки существенно корректируют утверждение французского исследователя Э. Омана, полагавшего, что «мысль и образы» стихотворения «Нимфы» навеяны несколькими отдельными местами «Германии» Гейне, которые русский писатель будто бы «сплавил в одну картину» (Haumant E. Ivan Tourguénief. Paris, 1906). «Действительно, мы находим у Гейне и веселый хоровод нимф, и вакханок с Дианой во главе, и пугливый страх античных богов перед христианством с его символом – крестом», – пишет по этому поводу А. Е. Грузинский, но справедливо отмечает далее, что эти картины находятся у Гейне не в поэме «Германия», а в отдельных его прозаических статьях и в поэме «Атта Троль»; «следует, однако, сказать, что нигде у Гейне мы не встретим ничего подобного той цельной картине, которую дал Тургенев» (Грузинский, с. 231). Сходной точки зрения придерживался И. С. Розенкранц (О происхождении некоторых стихотворений в прозе И. С. Тургенева. – Slavia, 1933, Ročn. XII, Seš. 3–4, p. 489): «Сходство между Гейне и Тургеневым можно отметить только во второй половине „Нимф“ <…>. И у Гейне и у Тургенева мы можем найти веселый хоровод нимф и вакханок, предводительствуемый богиней Дианой, страх античных богов перед христианством (у Гейне это выражено звуками церковного колокола, у Тургенева символом – крестом, который увидела богиня Диана <…>. Но надо полагать, что данное стихотворение в прозе создано независимо от Гейне, случайные же совпадения можно, пожалуй, объяснить невольными реминисценциями прочитанного».

Сходство «Нимф» с произведениями Гейне явно преувеличено; известные аналогии к «Нимфам» можно усмотреть у Г. Гейне в сценарии балета «Богиня Диана» (1848) и в работе «Боги в изгнании» (1853), но в обоих произведениях Гейне пытается изобразить «подземную Элладу» в рамках немецкого средневековья; а в главе 18 сатирико-полемической поэмы Гейне «Атта Троль» Диана («величавая богиня») появляется «среди призраков полночных» как злая сила. Возглас о «смерти великого языческого Пана» Герцен приводит в «Былом и думах» (ч. 1, гл. 6) со ссылкой именно на Гейне, имея в виду строки, которые находятся в его памфлете «Людвиг Берне» (кн. 2). В памяти Тургенева, несомненно, сохранялся и «хор нимф в честь Великого Пана» во второй части «Фауста» Гёте.

В черновом автографе – обилие вариантов стилистического характера; Тургенев тщательно отшлифовывал каждую фразу.

 

Враг и друг *

В черновом автографе стихотворение датируется февралем 1878 г. и записано на одном листе со стихотворениями «Услышишь суд глупца…» и «Довольный человек». В тетради белового автографа дата не обозначена, но «Враг и друг» вписан там девятым по счету среди стихотворений, написанных в феврале 1878 г. Тем самым и устанавливается его правильная дата. В наборной рукописи Тургенев сам дату не поставил, она приписана карандашом чужой рукой, что и определило место стихотворения в композиции всего цикл», без воли автора. Однако в корректуре «Вестника Европы» Тургенев дату не исправил, и стихотворение было напечатано в том порядке, какой ему назначил М. М. Стасюлевич. Между тем это стихотворение отражает настроение Тургенева в феврале 1878 года (см. примечания к стих. «Услышишь суд глупца…» и «Довольный человек»). В черновом автографе много вариантов к отдельным словам и фразам; правка продолжалась в беловом автографе и в наборной рукописи.

 

Христос *

Во всех авторских рукописях заглавие этого стихотворения в прозе имело подзаголовок «Сон» (за несколько лет перед тем в рассказе «Живые мощи» Тургенев изобразил сон Лукерьи о Христе). Ознакомившись со стихотворением «Христос» по тексту, предназначенному для публикации в «Вестнике Европы», Анненков писал Тургеневу 2 (14) октября 1882 г.: «В чудном рассказе „Христос“ меня кольнула прибавка „Сон“. Какой же это сон, когда это лучезарное видение? Тут нечего просыпаться, а только констатировать исчезновение видения» (ИРЛИ, ф. 7, ед. хр. 13, л. 86). Тургенев согласился с Анненковым и, посылая обратно корректуру «Стихотворений», писал Стасюлевичу 4 (16) октября 1882 г.: «По совету Анненкова я у иных стихотворений отнял заглавие „Сон“; особенно „Христос“ сделался у меня видением». В корректуре Тургенев для этого не только вычеркнул подзаголовок, но и произвел в конце стихотворения некоторые исправления. Вместо слов в наборной рукописи: «и я проснулся» – он написал: «и я пришел в себя», слова «Только проснувшись» заменил словами: «Только тогда».

Стихотворение «Христос» возникло у Тургенева, вероятно, в связи с широко обсуждавшейся в те годы философами и историками проблемой реально-исторической личности Христа. Начатое трактатом немецкого богослова Д. Штрауса («Жизнь Иисуса»), настаивавшего на реально-историческом объяснении возникновения христианской мифологии, обсуждение этой проблемы получило новый толчок благодаря книге Э. Ренана («Жизнь Иисуса», 1864), стремившегося написать реалистическую биографию Христа, и противовес каноническим евангельским текстам. Хотя такая точка зрения вступала в явное противоречие с церковной ортодоксией, она широко отразилась в русском искусстве и литературе 1870-х годов.

Произведения, в которых делалась попытка создать художественный образ Христа, были Тургеневу хорошо известны. Еще в 1850-х годах он видел, например, знаменитую картину А. Иванова «Явление Христа народу», созданную не без воздействия указанной книги Штрауса, которую в юности читал и Тургенев, знал картину И. Н. Крамского «Христос в пустыне» и полемику этого художника с М. М. Антокольским, создавшим скульптуру «Христос перед судом народа» (1875). Эта скульптура, в которой Антокольский, по его собственным словам, пытался изобразить Христа «как можно проще, покойнее, народнее», была создана в 1878 г., т. е. как раз в год, когда была организована всемирная выставка скульптуры в Париже (см.: Антокольский, с. 75, 125, 175, 373; см. также: Кузьмина Л. И. Тургенев и М. М. Антокольский. – Т сб, вып. 5, с. 395–397). Тургенев в это время общался с Антокольским и принимал самое горячее участие в выставке его работ. Об этом свидетельствует его письмо Антокольскому от 7 (19) апреля 1878 г. с обещанием подобрать для горельефа его работы «Последний вздох» цитату из евангельского текста по латинской Библии. Восхищение этой скульптурой Тургенев не раз высказывал в своих письмах, называя ее вещью «бессмертной» (письмо к М. М. Стасюлевичу от 11 (23) февраля 1878 г.) и признаваясь в письме к П. В. Анненкову от 7 (19) февраля 1878 г.: «Давно ни одно произведение искусства так сильно на меня не действовало! Это вполне гениальная вещь». Тургеневу были хорошо известны также образы Христа, как они представлялись другим русским писателям-современникам, в частности Ф. Достоевскому («Мальчик у Христа на елке», 1876), Л. Н. Толстому и Н. С. Лескову («Христос в гостях у мужика», 1881).

 

Камень *

В примечании к французскому переводу этого стихотворения Ш. Саломон высказал предположение, что оно возникло в связи с мыслями Тургенева о М. Г. Савиной, которая исполнила в 1879 г. роль Верочки в «Месяце в деревне» и с которой Тургенев в том же году читал сцену из «Провинциалки» (см.: Tourguénev. Poèmes en prose. Première traduction intégrale publiée dans l’ordre du manuscrit original autographe avec des notes par Charles Salomon. Gap, 1931, p. 123). А. Е. Грузинский с большим правдоподобием догадывался, что в стихотворении «Камень» Тургенев «поэтически передает отрадные впечатления от своей поездки в Россию весной 1879 г. Тогда он несколько раз публично читал в Петербурге и в Москве свои произведения, и каждое его выступление неизменно встречалось дружными чествованиями многочисленных слушателей; в частности, стихотворение, по-видимому, говорит о женской учащейся молодежи, которая тогда горячо приветствовала любимого романиста от имени всех русских женщин» (Грузинский, с. 230).

Чествования Тургенева начались в Москве, сразу же по его приезде туда, 15 февраля, о чем он сам писал 20 февраля (4 марта) А. В. Топорову: «…в четверг мне здешние молодые профессора давали обед с сочувственными „спичами“ – а третьего дня в заседании любителей русской словесности студенты мне такой устроили небывалый прием, что я чуть не одурел – рукоплескания в течение 5 минут, речь, обращенная ко мне с хоров, и пр. и пр. Общество меня произвело в почетные члены. Этот возврат ко мне молодого поколения очень меня порадовал, но и взволновал порядком». Затем 4 марта состоялся литературно-музыкальный вечер в пользу недостаточных студентов Московского университета, где появление Тургенева было встречено стоя и долгими громовыми рукоплесканиями, от имени студентов произнесена была приветственная речь и поднесен ему большой лавровый венок. Были и еще встречи Тургенева с учащейся молодежью и у него в гостинице, и на квартире сестер Калиновских и др. Встречи с молодежью продолжались в Петербурге в марте 1879 г. «Чтения, овации и т. д. продолжаются и здесь, как в Москве», – писал Тургенев Л. Я. Стечькиной 14 (26) марта 1879 г. из Петербурга. По свидетельству современников, «Молодежь шла к Тургеневу вереницами. У него в номере нередко появлялись депутации за депутациями» (Стечькин Н. Я. Из воспоминаний об И. С. Тургеневе. СПб., 1903, с. 20–21). Особенно горячо приветствовали Тургенева 15 марта на литературно-музыкальном вечере в пользу недостаточных слушательниц Женских педагогических курсов, где ему преподнесли два венка – от этих курсов и от Высших женских курсов (Бестужевских). На чтении в пользу Литературного фонда 16 марта Тургенев получил венок и адрес от слушательниц Медицинских курсов. Его также приглашали на литературно-музыкальный вечер с благотворительной целью студенты Петербургского университета и студенты Горного института; от этих выступлений Тургенев отказался, так как его встречи с молодежью вызвали неудовольствие правительственных кругов[185].

 

Голуби *

В перечне «Сюжеты» стихотворение названо «Тучи и белый голубь», с добавлением в скобках «в Спасском», и помещено в разделе «Пейзажи». В черновом автографе «Голуби» датированы маем 1878 г.; эту дату Тургенев поставил и в беловом автографе, но потом переправил ее на 1879 г. и поместил стихотворение при переписке в тетради среди других стихотворений, датирующихся маем 1879 г. Помета в перечне: «в Спасском» – говорит о том, что этот «пейзаж» навеян воспоминанием о Спасском-Лутовинове, а не указывает на место его написания: Тургенев в мае 1878 г., равно как и в мае 1879 г., находился за границей. В «Яснополянских записках» Д. П. Маковицкого (12 июня 1909 г.) говорится о чтении Л. Н. Толстому некоторых стихотворений в прозе Тургенева. О стихотворении «Два голубя» Толстой сказал: «Это хорошо». – «И Л<ев> Н<иколаевич> добавил, что у Тургенева описания природы художественны. В этом он мастер» (Лит Насл, т. 90, кн. 3, с. 438).

 

Природа *

Мысль о «равнодушной природе», сияющей вечной красой «у гробового входа», могла быть внушена Тургеневу стихотворением Пушкина. Тот же круг представлений получил отражение и в письме Тургенева к П. Виардо от 16 (28) июля 1849 г., где, рассуждая на тему «что же такое эта жизнь», Тургенев, между прочим, писал: «Эта штука – равнодушная, повелительная, прожорливая, себялюбивая, подавляющая – это жизнь, природа или бог; называйте ее как хотите <…>, но не поклоняйтесь ей ни за ее величие, ни за ее славу!» Сходные мысли высказаны Тургеневым в «Поездке в Полесье» (1857): «Мне нет до тебя дела, – говорит природа человеку, – я царствую, а ты хлопочи о том, как бы не умереть» (наст. изд., т. 5, с. 130).

Неоднократно высказывалось предположение, что, создавая свое произведение, Тургенев находился в известной зависимости от прозаического диалога итальянского поэта Джакомо Леопарди «Исландец и Природа», в котором в ответ на слова исландца-путешественника о разрушительной работе Природы против человека Природа, олицетворенная в образе гигантской женщины, лицо которой прекрасно и в то же время ужасно, отвечает ему с удивлением: «Может быть, ты думаешь, что мир был создан ради вас? Так знай же, что в своем творчестве, в своих порядках и в своей деятельности, за очень немногими исключениями, я всегда имею в виду нечто совсем другое, а вовсе не счастье и страдание людей. Когда я поражаю кого-нибудь каким бы то ни было способом и каким бы то ни было средством, я не замечаю этого <…> Также я не знаю обыкновенно и того, что я благодетельствую вам или даю вам радость. И я делаю все эти вещи и всегда работаю отнюдь не для того, чтобы помогать вам и давать вам счастье, как вы думаете…»[186]

А. И. Белецкий указал также на два стихотворения из цикла «Философских поэм» французской поэтессы Луизы Аккерман: «Природа к Человеку» (1867) и «Человек к Природе» (1871), представляющие интересную аналогию как к диалогу Леопарди, который Л. Аккерман много раз читала, так и к «Природе» Тургенева. Белецкий нашел здесь «одни и те же мысли, выраженные в сходных словах; но у Тургенева – декоративное обрамление (сон, подземная храмина), которого нет у поэтессы, дающей два монолога вместо сжатого тургеневского диалога; у Тургенева человек отдает почтительный поклон Природе, не говорит, а лепечет свои слова, только собирается возражать; у поэтессы он бросает Природе в ответ на звуки ее железного голоса гневные проклятия, пророча ее конечную гибель» (Творч путь Т, с. 151). Создавшийся у Тургенева образ Природы – «величавая женщина в волнистой одежде зеленого цвета» – не оставлял его и позже. В 1880 г., в Спасском, рассказывая детям Я. П. Полонского сказку «Самознайка», Тургенев описывал сумрачный грот в заброшенном саду и сидящую в нем «зеленую женщину» или фею (Бродский Н. Замыслы И. С. Тургенева. М., 1917, с. 49).

В черновом автографе стихотворение озаглавлено «Сон»; в беловом автографе, наборной рукописи и в корректуре ВЕ – «Природа (Сон)». В ВЕ стихотворение напечатано без подзаголовка, однако в начале его осталось: «Мне снилось», а в конце: «И я проснулся». В черновом автографе были варианты. Вместо: как ему дойти – и счастья – было: как дойти ему до возможного счастья? до новой мудрости и власти? Вместо: темные грозные глаза – было: а. большие, тусклые и тупые глаза б. [длинные] темные, зоркие, грозные глаза. Вместо: Женщина – брови – было: Женщина опустила было [голову] свои глаза – но тут подняла их снова; вместо: человеческие слова – было: Пустые человеческие слова, и др.

 

«Повесить его!» *

В тексте стихотворения внимание М. М. Стасюлевича привлекло употребленное Тургеневым сравнение: «а сам бел, как глина!» В ответ на его сомнения Тургенев писал 3 (15) октября 1882 г.: «…„бел, как глина“ – у нас в Орле говорят – только про побледневшего (с испуга) человека, ибо такая белизна смахивает, точно, на глину. Впрочем, и это можно переменить». Однако на следующий день, посылая обратно правленую корректуру, Тургенев писал ему: «„бел, как глина“ – я оставил». См. также: наст. изд., т. 9, с. 80 («Часы»).

Аустерлиц – городок в Моравии, близ которого войска Наполеона выиграли сражение с союзными армиями Австрии и России 2 декабря 1805 г.

 

«Как хороши, как свежи были розы…» *

Как свидетельствует черновой автограф, Тургенев первоначально хотел дать другую концовку стихотворению. Оборвав наполовину заключительную цитату «Как хороши, как свежи…», Тургенев стал писать дальше: «Нет, не стану думать о розах», но, не закончив фразу, зачеркнул ее и дописал цитату: «были розы», очевидно, не желая нарушать общий меланхолический тон стихотворения.

Стихотворение, первая строка которого дала заглавие данному произведению и повторяется затем несколько раз в его тексте в качестве лейтмотива, принадлежит И. П. Мятлеву и было впервые напечатано в 1835 г. под заглавием «Розы». Начальная строфа его читается так:

Как хороши, как свежи были розы

В моем саду! Как взор прельщали мой!

Как я молил весенние морозы

Не трогать их холодною рукой!..

Первый раз на это стихотворение, начальная строка которого долгие годы звучала в памяти Тургенева, указал А. Ф. Кони в заметке «Певица Полина Виардо Гарсия» (Рус Ст, 1884, май, с. 403). Впоследствии Н. А. Янчук в «Литературных заметках» (Известия ОРЯС, 1907, кн. 4, с. 251–255), процитировав полностью это стихотворение по рукописному альбому 1840-х годов, напомнил о том, что строка, популяризированная Тургеневым, стала крылатой фразой и заглавием для вдохновленных им произведений скульптуры и музыки. Так озаглавлена, например, скульптура В. А. Беклемишева (Третьяковская галерея в Москве), изображающая молодую женщину с розой на коленях. На ту же тургеневскую тему с варьирующимся лейтмотивом («Как хороши тогда, Как свежи были розы», «Как хороши теперь, Как свежи эти розы» и т. п.) в 1886 г. написал стихотворение К. Р. («Новые стихотворения К. Р.». 2-е изд. СПб., 1900, с. 11–12). Популярность этой фразы-цитаты в словесном обиходе подтверждает В. В. Маяковский («Писатели мы») (см.: Ашукин Н. С., Ашукина М. Г. Крылатые слова. М., 1955, с. 250–251).

Ланнеровский вальс. – Вальсы И. Ф. К. Ланнера (1780–1843), дирижера, скрипача и композитора, были по манере близки к вальсам Штрауса-старшего и завоевали популярность благодаря мелодичной выразительности и изяществу. В повести «Ася» Тургенев упоминает звуки старинного ланнеровского вальса: «…я почувствовал, что все струны сердца моего задрожали в ответ на те заискивающие напевы» (наст изд., т. 5, с. 156). Вальс Ланнера упомянут также в поэме А. Григорьева «Видения» (1846):

   Ланнера живой

Мотив несется издали, то тих,

Как шепот страсти, то безумья полн

И ропота, как шумный говор волн…

Морское плавание *

В черновой рукописи заглавия не было. В перечне названий «Стихотворений в прозе» («Сюжеты») это стихотворение упомянуто дважды: в одном месте под заглавием «Уистити», в другом, где оно отнесено в раздел «пейзажей», «Морское плавание», с добавлением в скобках: «переезд в Англию из Гамбурга», что соответствует начальным словам произведения. В черновом тексте стихотворение заканчивалось описанием вида застывшего моря; конец (строки 37–50) – о капитане и обезьянке – был приписан позднее, ниже даты: «пейзаж» превратился в стихотворение лирико-философского содержания.

Из признания Тургенева его французским друзьям, записанного в дневнике Э. Гонкура под 1 февраля 1880 г., явствует, что в основу «Морского плавания» Тургенев положил воспоминание юности. На обеде, устроенном перед поездкой в Россию, на котором присутствовали, кроме Гонкура, Доде и Золя, Тургенев говорил, что «его тянет вернуться на родину труднообъяснимое чувство потерянности – чувство, испытанное им, когда в дни ранней юности он плыл по Балтийскому морю на пароходе, со всех сторон окутанном пеленой тумана, и единственной его спутницей была обезьянка, прикованная цепью к палубе» (Goncourt Edmond et Jules de. Journal-Mémoires de la vie littéraire. Paris, 1959. T. 3, p. 59; Гонкур Э. и Ж. де. Дневник. М., 1964. Т. 2, с. 275).

Стихотворение «Морское плавание» очень нравилось Л. Н. Толстому; он напечатал его в своем «Круге чтения» и неоднократно вспоминал (см.: «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого. – Лит Насл, т. 90, кн. 1, с. 114; кн. 2, с. 79; кн. 3, с. 438).

 

Н.Н. *

Кого Тургенев имел в виду, выставляя инициалы вместо заглавия, остается не раскрытым. Возможно, впрочем, что автор в данном случае не обращался к конкретному лицу. В черновом автографе заглавия не было; после слов: равнодушным вниманием – было: Ты ничего не ищешь и ни от чего не уклоняешься. В авторском перечне («Сюжеты» в беловой рукописи) это стихотворение, очевидно, отмечено под номером 30 под заглавием: «Елисейские поля (беспечальна)». Слово «беспечальна», выделенное Тургеневым для памяти, как опорное в целой характеристике, может быть, ведет нас к тому описанию Елисейских полей (в греческой мифологии – часть загробного мира, где находятся праведники), которое дается в «Одиссее» (перевод В. «Жуковского, песнь 4, стихи 565–568):

Где пробегают светло беспечальные дни человека,

Где ни метелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает,

Где сладкошумно летающий веет Зефир Океаном,

С легкой прохладой туда посылаемый людям блаженным.

Говоря о «важных звуках глюковских мелодий» (в черновой рукописи варианты: «задумчивые звуки», «сладостные звуки»), Тургенев имеет в виду оперу X. В. Глюка «Орфей» (1774), одно из действий которого происходит в «Елисейских полях». Эта опера была возобновлена в Париже в конце 1850-х годов и имела большой, длительный успех (в 1859–1861 гг. ставилась 150 раз) прежде всего благодаря П. Виардо, исполнявшей главную партию. О «благородных звуках „Орфея“» Тургенев вспоминал в письме к П. Виардо от 15 (27) марта 1868 г.; позднее (14 (26) июня 1872 г.) Тургенев писал В. В. Стасову: «Я восторгаюсь от глуковских речитативов и арий не потому, что авторитеты их хвалят – а потому, что у меня от первых их звуков навертываются слезы…»

 

Стой! *

Заглавие представляет собою реминисценцию известных слов в последнем монологе Фауста Гёте («Фауст», ч. II, д. 5): «Мгновению мог бы я сказать: остановись же, ты так прекрасно!» Эти слова Тургенев вспоминал неоднократно: в поэме «Андрей» (ч. II, строфа X) он с горечью утверждал, что человек, хотя и «владыко мира», но

    …ничему живому

Сказать не может: стой здесь навек!

В «Довольно» Тургенев, напротив, утверждал: «Красоте не нужно бесконечно жить, чтобы быть вечной, – ей довольно одного мгновения». Давняя традиция связывает возникновение стихотворения «Стой!» с П. Виардо. Об атом свидетельствовала, например, Л. Нелидова, упоминая, как в том же 1879 г. Тургенев «превосходно и с увлечением» рассказывал об исполнения П. Виардо знаменитых оперных ролей (Нелидова Л. Памяти И. С. Тургенева. – ВЕ, 1909, № 9, с. 224). А. Луканина вспоминает о музыкальном собрании, состоявшемся у Виардо 15 (27) мая 1879 г. Когда г-жа Виардо спела «И сладко, и больно» Чайковского, Тургенев «совершенно воодушевился: „Замечательная старуха какая!“ <…> И действительно, когда m-me Виардо поет, она – сама жизнь, сама страсть, само искусство. Она не чужое передает, она сама как будто свое переживает» (Сев Вестн, 1883, № 3, с. 65). И. Павловский также вспоминает об одном из утренников у Виардо в 1879 г.: «Г-жа Виардо сначала спела один из русских романсов. Ее голос, не слишком сильный и несколько жесткий, обеспечил ей лишь посредственный успех. Тургенев, бывший некогда свидетелем триумфов великой артистки, казалось, всё еще находился под чарами своих воспоминаний. Он испытывал самый искренний восторг. Его глаза сверкали; пряди седых волос падали на его лоб. Он аплодировал сильнее и дольше всех остальных. Он обращался лицом к публике и непрестанно повторял: „О! что за старуха! О! что за старуха!“»[187].

Французский перевод этого стихотворения в прозе под заглавием «Arrête» самим Тургеневым помещен в «Revue politique et littéraire», 1882, № 26, p. 812; первоначальная (более дословная) редакция этого перевода сохранилась в парижском архиве Тургенева в рукописи, писанной не его рукой, вместе с копией русского текста (также, не почерком Тургенева)[188].

 

Монах *

В черновом автографе нет ни заглавия, ни даты. В беловом автографе, готовя стихотворение к печати, Тургенев значительно его расширил. Так, в начале стихотворения добавил фразу: «Он их не чувствовал, стоял – и молился». В конце приписал два предпоследних абзаца. От слов: «Мое я мне»… до слов – «не так постоянно».

 

Молитва *

«Молитва» была впервые записана Тургеневым в беловой рукописи под № 75, последней в ряду других шести коротких стихотворений (см. ниже) июня 1881 года философского характера – записей отдельных мыслей «для себя». Из них лишь стихотворение «Молитва», выправив его стилистически, Тургенев послал Стасюлевичу для печати в группе пятидесяти стихотворений 1878-79 годов. После слов «Что есть истина?» в беловой рукописи было (потом зачеркнуто): «да кстати вспомнит изречение, что всякий человек есть ложь».

В письме к Е. Е. Ламберт от 26 августа (8 сентября) 1864 г. Тургенев признавался: «…я не христианин, в Вашем смысле, да, пожалуй, и ни в каком…» «Молитва» подтверждала полное равнодушие писателя к христианской религии и ко всем формам обрядности, и, несмотря на пропуск стихотворения цензурой, оно получило соответствующую оценку в России в официальных кругах. Вскоре после появления всего цикла «Стихотворений в прозе» в «Вестнике Европы» заметка о «Молитве» была доставлена К. П. Победоносцеву. В письме от 13 (25) декабря 1882 г. С. А. Рачинский спрашивал Победоносцева, читал ли он «Стихотворения в прозе» Тургенева, и прибавлял: «Какая виртуозная стилистика – и какое мальчишеское содержание! Читаешь – и краснеешь за автора. Прилагаю заметку по поводу одного отрывка („Молитва“), особенно меня возмутившего» (Лит Насл, т. 73, кн. 1, с. 411).

Тут Шекспир придет ему на помощь. – Тургенев приводит цитату из трагедии «Гамлет» (д. 1, сц. 5) в переводе Н. А. Полевого (1837); как ходовая крылатая фраза эта цитата неоднократно употреблялась Тургеневым (см., например, «Дым», гл. II).

«Что есть истина?» – Цитата из евангельского текста (Евангелие от Иоанна, 18, 37), рассказывающего о допросе Иисуса Пилатом. Этот вопрос Пилата Иисусу остался без ответа.

 

Русский язык *

М. М. Стасюлевич, делясь впечатлениями от чтения «Стихотворений в прозе» по рукописи, писал А. Н. Пыпину (13 (25) августа 1882 г.), что они невелики по объему и что, например, «Русский язык» имеет величину «ровно в пять строк, но, – прибавлял он, – это золотые строки, в которых сказано более, чем в ином трактате; с такой любовью мог бы Паганини отозваться о своей скрипке» (Лит Насл, т. 73, кн. 1, с. 410–411). Так как «Русский язык» заключал всю серию «стихотворений в прозе», опубликованных в «Вестнике Европы» 1882 г., и долгое время считался последним звеном составляющего их цикла, то современники считали эти «слова о нашем родном языке лебединой песнью Тургенева» (Звенья, т. 1, с. 506).

Связь судеб русского народа с его языком не раз отмечалась Тургеневым. Так, в письме к Е. Е. Ламберт от 12 (24) декабря 1859 г. он писал о русском языке: «…для выражения многих и лучших мыслей – он удивительно хорош по своей честной простоте и свободной силе. Странное дело! Этих четырех качеств – честности, простоты, свободы и силы нет в народе – а в языке они есть… Значит, будут и в народе». Тем современникам, которые скептически относились к будущему России, Тургенев – по воспоминаниям Н. В. Щербаня – говорил: «И я бы, может быть, сомневался в них <…> – но язык? Куда денут скептики наш гибкий, чарующий, волшебный язык? Поверьте, господа, народ, у которого такой язык, – народ великий» (Рус Вестн, 1890, № 7, с. 12–13). По свидетельству С. И. Лаврентьевой (Пережитое. Из воспоминаний. СПб., 1914, с. 142), Тургенев говорил с нею о «нашем прекрасном богатом языке», «который до времен Петра был так тяжел и который с Пушкина развился так богато, сложился так поэтично». «По тому самому, – прибавлял Тургенев, – я верю, что у народа, выработавшего такой язык, должно быть прекрасное будущее». Н. А. Юшкова в письме к В. Микулич (Л. И. Веселитской), вспоминая о встрече с Тургеневым в Петербурге в 1880 г., также рассказывала: «Любовь к родине ярко выразилась у него в его любви к самому художественному произведению русского народа, к русскому языку» (Звенья, т. 1, с. 506).

Стихотворение в прозе «Русский язык» приобрело широкую популярность. «Русский язык, как справедливо заметил Тургенев, – писал П. И. Чайковский 26 августа ст. ст. 1888 г., имея в виду это стихотворение в прозе, – есть нечто бесконечно богатое, сильное и великое» (Дни и годы П. И. Чайковского. Летопись жизни и творчества. М.-Л., 1940, с. 452). По словам К. Д. Бальмонта (1918), Тургенев «спел такой гимн русскому языку, что он будет жить до тех пор, пока будет жить русский язык, значит всегда» (Т и его время, с. 23). Ср. статью Бальмонта «Русский язык», в которой стихотворение Тургенева он называет «благоговейной молитвой» (Русские записки, 1924, т. 19, с. 231). Об этом «подлинном гимне». Г. О. Винокур заметил, что он «известен каждому русскому школьнику и вошел в ежеминутное сознание русского грамотного человека» (Русский язык. М., 1945, с. 187–188).

Под воздействием Тургенева создано стихотворение словенского поэта второй половины XIX века, А. Ашкерца (Рыжова М. И. Стихотворение Антона Ашкерца «Русский язык». – Международные связи русской литературы. М.-Л., 1963, с. 396–397).

 

Встреча (сон) *

В червовом автографе это стихотворение под заглавием «Сон 1-й» без даты, но записанное до январских стихотворений 1878 года, со вставками и большой правкой было набросано на том же листе, что и конец рассказа «Сон» (1876 г.): Включенное впоследствии в беловой автограф под № 3, оно получило название «Женщина», потом переправленное на «Встреча (Сон)». Стихотворение это должно было открывать задуманный Тургеневым цикл из стихотворений под названием «Сны», куда оно и было внесено дважды первым по счету, судя по спискам на полях черновиков, а также в перечне «Сюжеты» беловой рукописи.

Рядом с заглавием стихотворения в беловом автографе Тургенев пометил: «Употр<ебить> в повесть». Действительно, в повести «Клара Милич (После смерти)» оно пересказано, с сокращениями и изменениями стилистического характера, как сон, привидевшийся Аратову (см. в этом томе с. 93).

 

Проклятие *

Первоначальное заглавие «Проклятие» в черновом автографе Тургенев в беловой рукописи изменил на «Манфред», но потом зачеркнул его и восстановил прежнее. Слова: «Да будут без сна – собственным адом» – должны восприниматься как вольный перевод четырех стихов из того «заклинания» (incantation), которое в драматической поэме Байрона таинственный Голос произносит над Манфредом, лишившимся чувств (акт I, сц. 4). В оригинале «Заклинание» имеет 7 строф (по 10 стихов каждая); Тургенев пересказывает лишь начальные стихи второй строфы:

Though the slumber may be deep,

Yet the spirit shall not sleep,

и заключительные стихи строфы шестой:

I call upon thee! and compel

Thyself to be the proper Hell!

Перевод приведенных стихов не сразу дался Тургеневу; в черновике он ближе к подлиннику: «Да будут ночи твои без сна, да вечно чувствует твоя душа мое незримое присутствие, [да] будь [она] [твоим] собственным своим адом». В беловом автографе к слову «чувствует» были варианты: а «знает», б «осознает». А последняя строка звучала так: «да будет она собственным своим адом».

В юности, по свидетельству самого Тургенева (письмо к А. В. Никитенко от 26 марта (7 апреля) 1837 г.), он перевел «Манфреда» полностью, но перевод этот не сохранился. Собственный ранний опыт Тургенева – драматическая поэма «Сте́но» (1834) имеет эпиграф из «Манфреда», и в ней многое навеяно этим произведением Байрона. Автобиографическое значение имеют слова, вложенные Тургеневым в уста Лежневу («Рудин», гл. VI): «Вы, может, думаете, я стихов не писал? Писал-с, и даже целую драму сочинил в подражание „Манфреду“. В числе действующих лиц был призрак с кровью на груди, и не с своей кровью, заметьте, а с кровью человечества вообще». Еще более критически Тургенев отзывался о байроновском Манфреде в старости, когда он писал, например, Л. Фридлендеру (письмо от 14 (26) декабря 1878 г.) об этом герое: «…мне лично мало симпатичный чудак…» В этом письме Тургенев приводит цитату из «Манфреда» в английском подлиннике, поэтому можно предположить, что он перечитывал его в том же году, когда было написано «Проклятие». «Манфреда» Тургенев вспоминает также в стихотворении «У-а… У-а!» (с. 187–189).

 

Близнецы *

В беловой рукописи, где это стихотворение значится под № 13, рядом с заглавием Тургенев сделал отметку: «NB. Подальше от 12-го», т. е. от стихотворения «Проклятие», вероятно потому, что в каждом из них говорится о споре между близкими людьми, хотя и содержание и сущность обоих рассказов имеют мало общего.

 

Дрозд I *

В черновом автографе сначала написано другое заглавие (здесь же и зачеркнутое): Черный дрозд. Стихотворение подверглось очень тщательной стилистической правке со множеством больших вставок в тексте. Под стихотворением – инициалы: «И. Т.» и дата (8 июля 1877 г.), которая является наиболее ранней из всех стоящих под отдельными стихотворениями цикла. Недаром перечень стихотворений («Сюжеты») в беловом автографе начинается именно с этого названия: «Дрозд. 1.2». К тому же это единственная полная дата, в которой отмечены не только год, месяц и число, но даже час (6¼ утре) и место его создания (Les Frênes, Буживаль), что приближает данный отрывок к дневниковой записи. Вероятно, эта запись связана с каким-то особенно памятным для Тургенева днем. Трудно сказать определенно, о каком сердечном увлечении идет здесь речь (в словах «я, бедный, смешной, влюбленный, личный человек…»); скорее всего он вспоминал о Ю. П. Вревской, с которой виделся в конце мая того же года (см. выше, с. 491). В черновом автографе над заглавием был эпиграф:

Und wenn der Mensch in seiner Qual verstummt

Gab’ mir ein Gott, zu sagen, wie ich leide.

Göthe. «Torquato Tasso»[189].

Этот эпиграф был потом отброшен Тургеневым. Метафора о «холодных волнах», уносящих в безбрежный океан человеческую жизнь, встречается и в других произведениях Тургенева (см. выше «Конец света»).

 

Дрозд II *

В черновом автографе вместо заглавия стояла цифра II. Оба стихотворения («Дрозд» I и II), судя по цвету чернил и почерку, были записаны одновременно, хотя поправки и вставки были сделаны не сразу. Там же дата стихотворения была исправлена – «Август, 1878» на «Август 1877 года». В беловике восстановлен 1878 год. Между тем стихотворение едва ли могло быть написано после фактического завершения русско-турецкой войны, заключения Сан-Стефанского мирного договора (19 февраля (3 марта) 1878 г.) и соглашения с Англией (18 (30) мая 1878 г.). Напротив, именно в августе 1877 г. Тургенев с чрезвычайной остротой воспринимал ряд поражений, нанесенных русским войскам турками, и огромные жертвы, которые война потребовала от русского народа. Слова стихотворения: «Тысячи моих братий, собратий гибнут теперь там, вдали, под неприступными стенами крепостей; тысячи братий, брошенных в разверстую пасть смерти неумелыми <в черновике: безмозглыми> вождями» – имеют близкие параллели в письмах Тургенева, писанных им в августе 1877 г. Так, П. Л. Лаврову он писал 22 июля (3 августа): «Не могу скрыть, что до безумия огорчен нашим поражением в Турции: вот что значит поручать великим князьям армии – точно игрушки детям! Но чем провинились наши бедные солдаты, которых башибузуки прирезывали, как баранов?» То же горькое чувство отражено в письмах Тургенева к П. В. Анненкову от 1 (13) августа 1877 г. и к Я. П. Полонскому от 14 (26) августа 1877 г.: «…мне ужасно скверно на душе – по милости наших неслыханных глупостей на Востоке – и мне хотелось бы забиться в какую-либо нору, чтобы не видеть никого и ничего не слышать!» Приведенные цитаты позволяют считать, что исправление даты, сделанное Тургеневым в черновом автографе, имело полное основание. В черновом автографе вместо слов: «Что это? Слезы… или кровь?» написано – «Что это? Мои слезы или та родная кровь?»

 

Без гнезда *

Стихотворение развертывает в поэтическую картину одно из излюбленных Тургеневым уподоблений, которым он пользовался на протяжении всей своей жизни – в лирических стихотворениях («Гроза промчалась»; 1844, стих 25; «Один, опять один я»; 1844, стихи 47–48), в прозаических произведениях («Дневник лишнего человека», «Накануне», гл. XXVII) и письмах разных лет (свод цитат из всех этих произведений и писем см.: Т, ПСС и П, Письма. т. 1, с. 41). В цикле стихотворений в прозе отрывок «Без гнезда» занимал одно из первых мест и по времени написания и в перечнях, составлявшихся Тургеневым для себя. В черновой рукописи, после заглавия «Без гнезда», написано карандашом: (I). В перечне названий «Стихотворений в прозе» под заглавием «Сюжеты» (см. выше, с. 447) оно поставлено на втором месте, после «Дрозд I и II». В беловой рукописи эти стихотворения шли в одной группе: «Дрозд I. II», «Без гнезда», «Кубок», «Чья вина?» (последние три датируются январем 1878 г.). Во всех этих стихотворениях отражено угнетенное, душевное состояние, вызванное смертями разных близких Тургеневу людей: «…нравственно я хуже, чем калека, – пишет он Я. Полонскому 2 (14) января 1878 г., – я совсем старик; ко всему охладел – и только воспоминания о прежних друзьях и временах немного шевелят меня» (ср. другие письма этого месяца).

 

Житейское правило *

Во всех автографах это стихотворение датируется Тургеневым апрелем 1878 г. Под таким же названием и с той же датой в «Вестнике Европы» было напечатано другое стихотворение, на самом деле написанное в октябре 1882 г. (см. выше, с. 133–134).

 

Гад *

В этом отрывке Тургенев, несомненно, метил в Б. М. Маркевича, романиста и реакционного публициста, этого «клеврета ренегата» (так он назван в одном из конспектов «Нови»), в течение нескольких лет ведшего клеветническую кампанию против Тургенева в газетах, возглавлявшихся М. Н. Катковым[190]. Узнав себя в памфлетическом портрете, данном Тургеневым в «Нови», Маркевич собирался вызвать Тургенева на дуэль (см. наст. изд., т. 9; с. 511), о чем сказано и в данном отрывке. В письмах второй половины 1870-х годов, когда их вражда достигла крайнего напряжения, Тургенев не скупился на резкие определения Маркевича, называя его «мерзавцем», «допрыгавшимся до помойной ямы, которая так давно звала его в свои объятия» (письмо к М. М. Стасюлевичу от 1 (13) марта 1875 г.), и «гадиной» (в письме к А. С. Суворину от 14 (26) февраля 1875 т.).

 

Писатель и критик *

Стихотворение имеет явно автобиографическую основу. Характеризуя своего «критика», Тургенев имел в виду прежде всего В. П. Буренина, критика и публициста газеты «Новое время», на страницах которой он резко отзывался о последних произведениях Тургенева. В частности, Буренин нападал на Тургенева за то, что он «забыл родной язык» и что его писания пестрят галлицизмами (см. в этом томе с. 533)[191].

…известна ли вам басня о лисе и кошке? – Тургенев имеет в виду басню Лафонтена (кн. IX; басня 14).

Гомер пустил на вечные времена своего Ферсита… – Ферсит (в русской традиции чаще – Терсит) изображен в «Илиаде» как наглый и злой крикун, которого Одиссей ко всеобщему восторгу осыпал ударами, когда он поносил Агамемнона (песнь II, стихи 212–222). Начало этого эпизода в переводе Н. И. Гнедича читается так:

Все успокоились, тихо в местах учрежденных сидели;

Только Терсит меж безмолвными каркал один, празднословный;

В мыслях вращая всегда непристойные дерзкие речи,

Вечно искал он царей оскорблять, презирая пристойность,

Все позволяя себе, что казалось смешно для народа… и т. д.

С кем спорить… *

Впервые опубликовано в кн.: XXV лет. 1859–1884. Сборник, изданный комитетом общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым. СПб., 1884, с. 272, со следующим примечанием редактора (В. П. Гаевского): «Сообщено, по нашей просьбе, М. М. Стасюлевичем, с объяснением обстоятельств, при которых эта шутка Тургенева была получена из Буживаля, в октябре 1882 г. Редактор „Вестника Европы“ нашел, что одно из „Стихотворений в прозе“, напечатанных в журнале (декабрь, 1882)[192], легко могло быть истолковано как личный намек, и сообщил свое опасение их автору. Тургенев, отрицая это, заключает свое письмо от 14 (26) октября 1882 г. таким образом: „В доказательство, что я не делаю намеков, – а говорю прямо, прилагаю <…> одно стихотвореньице – не для печати, разумеется, а чтобы сорвать с Вас улыбку“» – и затем непосредственно следует текст самой шутки. «В. В. Стасов, с согласия которого печатается „стихотвореньице“, – добавлял В. П. Гаевский, – обещает когда-нибудь рассказать в своих воспоминаниях о знакомстве с покойным и тот случай, который, очевидно, пришел на память Тургеневу, горячо поспорившему с ним по какому-то чисто художественному вопросу». Через несколько лет, публикуя свои воспоминания о Тургеневе, В. В. Стасов снова воспроизвел весь текст этого стихотворения в прозе и сопроводил его следующим своим замечанием: «Несмотря однако же на такой строгий приказ другим, сам Тургенев никогда его не исполнял в отношении к самому себе, и много лет своей жизни проспорил со мною и до и после этого своего „Стихотворения в прозе“. Наши письма служат тому доказательством <…> Ни Тургеневу, ни мне молчание вовсе не казалось великим благом, и мы при каждом новом случае, почтя при каждом новом свидании или письме втягивались в ярые, долгие споры. Худого от этого для нас не вышло» (Стасов В. В. Двадцать писем Тургенева и мое знакомство с ним. – Сев Вестн, 1888, № 10, с. 145–146).

Впоследствии «С кем спорить?» по первопечатному тексту воспроизвел М. О. Гершензон (Рус Пропилеи, т. 3, с. 53), но в состав всего цикла оно не включалось и печаталось лишь в приложении или в комментариях на том основании, что Тургенев сообщил его Стасюлевичу «не для печати». Однако стихотворение «С кем спорить?», набросанное Тургеневым в черновике одновременно с другими стихотворениями этого года, было переписано им набело в тетрадь белового автографа со всеми стихотворениями под № 38, между «Писатель и критик» и «О моя молодость!..» Поэтому у нас есть все основания печатать его в основном корпусе на точно определенном самим Тургеневым месте.

Многолетнее знакомство Тургенева с В. В. Стасовым, длившееся с 1869 г. до смерти Тургенева, отражено в их переписке (сохранилось двадцать писем Тургенева к Стасову и всего лишь четыре письма Стасова к Тургеневу; см.: Т сб, вып. 1, с. 446–453). При встречах и в письмах Тургенев и Стасов то мирно беседовали друг с другом, то вступали в яростные споры, касавшиеся русской музыки, изобразительного искусства и литературы. Так как они придерживались зачастую противоположных точек зрения на развитие русского искусства и литературы, для возникновения ожесточенного спора между ними достаточно было незначительного повода, а самый спор приводил к охлаждению и разрыву. Наиболее враждебными были отношения Тургенева и Стасова между 1875 и 1880 годами. «Впрочем – к чему спорить? – писал Тургенев Стасову 16 (28) августа 1875 г. о дискуссии, возникшей между ними по поводу проекта памятника Пушкину, предложенного М. М. Антокольским для Москвы. – У меня до сих пор краска стыда жжет лицо, когда я вспоминаю, что мы, старые, седые люди, могли до крику, до изнеможения спорить – о чем? О пиэдестале! Одни русские в целом мире способны впасть в такое пустое младенчество! Сошлись – и давай жевать сухую траву, да еще задыхаться и сверкать глазами во время жевания». На то же пятилетие, к которому относится стихотворение «С кем спорить?», пришлись также три весьма враждебные статьи Стасова против Тургенева, напечатанные (под псевдонимом) в «Новом времени» в 1877, 1878 и 1879 гг.[193], а также несправедливый выпад против Тургенева в воспоминаниях Стасова об училище правоведения, напечатанных в «Русской старине» 1880 года.

В своей «Художественной автобиографии», которая должна была служить вступительной главой к книге «Разгром» и вместе с тем итогом его критической деятельности, Стасов утверждает: «Споры, т. е. обмен мнений и притом со специально нападательским характером, всегда были не только моей потребностью, но просто страстью» (Каренин Вл. Владимир Стасов. Л., 1927. Ч. I, с. 120). Это подтверждает, что в стихотворении «С кем спорить?» Тургенев, говоря о Стасове-спорщике, представлял себе его как своего рода типическое обобщение спорщика, в своем увлечении по-своему истолковывающего слова противника.

 

«О моя молодость! О моя свежесть!» *

Заглавие представляет собою слегка измененную цитату из «Мертвых душ» Гоголя (ч. 1, гл. 6). Приведя эту концовку на память, Тургенев имел, конечно, в виду и всю предшествующую лирическую тираду: «Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту <…> Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне <…> то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! о моя свежесть!»

 

К *** *

Тургенев писал П. Виардо 4 (16) ноября 1852 года: «Как вам понравится этот конец одной старой русской песни (дело идет об убитом молодце, который лежит „под кустом“):

То не ласточка, не касаточка

Круг тепла гнезда увивается <…>»

Дальше Тургенев цитирует продолжение песни – о том, как «увиваются» и плачут около убитого мать, сестра и жена[194]. «Вы не поверите, – продолжает Тургенев, – сколько поэзии, свежести и нежности в этих песнях; я пришлю вам некоторые из них в переводе».

Похожую по содержанию песню, начинающуюся словами: «Ах ты, поле, поле чистое», с описанием убитого молодца и плачем над ним матери, сестры и жены, Тургенев мог прочесть в «Собрании русских стихотворений из сочинений лучших стихотворцев российских и из многих русских журналов, изд. В. Жуковским». М., 1810. Ч. 2, с. 312, № XI. Там есть и следующие строки: «Не ласточки увивалися Вкруг родима тепла гнездышка, Увивается тут матушка» <…> и т. д.

С другой стороны, Н. В. Измайлов в комментариях к письму Тургенева к П. Виардо (Т, ПСС и П, Письма, т. II, с. 454–455) утверждает, ссылаясь на А. И. Соболевского, что эта песня была известна в различных вариантах в разных местах России, а также «бытовала в местах, окружавших Спасское», и, возможно, Тургенев «записал ее текст непосредственно от крестьян-исполнителей».

Однако работа писателя в черновой рукописи, варианты отдельных слов и фраз показывают, что в стихотворении «К ***» Тургенев взял только зачин давно ему известной и полюбившейся песни и потом уже в беловой рукописи постарался на свой лад стилизовать это стихотворение под старую народную песню, вложив туда другое содержание и продолжив ее применительно к неизвестному адресату. Возможно, что здесь идет речь о дочери Тургенева Полине, воспитывавшейся в семье Виардо и вышедшей замуж за Г. Брюэра (Т, ПСС и П. Письма, т. II, с. 400).

 

Я шел среди высоких гор… *

Из всех «стихотворений в прозе» настоящее является единственным, не соответствующим этому видовому наименованию, так как оно представляет собою лирическое стихотворение в прямом смысле этого слова, имеющее свой размер (четырехстопный ямб, которым Тургенев широко пользовался в ранний период своего поэтического творчества) и перекрестные рифмы. Однако принадлежность его к общему циклу стихотворений в прозе – по положению в рукописи – сомнений не вызывает, и это еще усиливает загадку его происхождения. Впервые (черновой автограф) оно было набросано на почтовом листе бумаги с довольно большим количеством поправок отдельных слов и строк; время его возникновения неизвестно. Затем Тургенев переписал его в тетрадь с черновиками (без поправок, но как прозаическое, т. е. без разделения на стихотворные строки; строфы отделялись друг от друга красными строками), между стихотворениями «Памяти Ю. П. Вревской» и «Песочные часы» с датой: «Декабрь 1878». Наконец, переписывая с черновиков все 83 стихотворения в прозе в беловую тетрадь, Тургенев включил туда и это произведение (под № 46), снова разделенное на строки и строфы, между стихотворениями «Памяти Ю. П. Вревской» и «Когда меня не будет». В черновом автографе, кроме более мелких разночтений, были колебания в написании строки: «Едва себя я сознавал» – а) Я утопал… я исчезал… б) Я не желал… не вспоминал… в) Я ничего не понимал… После строки «Мне целый мир принадлежал!» в черновике следовала целая строфа, потом зачеркнутая:

Я был царем природы всей!

Она моим смеялась смехом,

На каждый звук груди моей

[Она гремела странным эхом]

[Она звучала чутким эхом]

Она ответила приветом.

И этот царь, и этот бог

Связать двух мыслей бы не мог!

Несмотря на то, что во всех других произведениях цикла, готовя их к печати, Тургенев тщательно отделывал текст, устраняя из него все случайно рифмующиеся созвучия и тем самым сознательно добиваясь впечатления, что они созданы «в прозе», рифмованное и ритмически упорядоченное стихотворение «Я шел среди высоких гор» было им самим вставлено в общий корпус цикла.

В качестве предположения, требующего дальнейших подтверждений, можно высказать догадку, что это стихотворение, не блещущее особыми достоинствами, было дорого Тургеневу по каким-либо субъективным причинам: «высокие горы», может быть, указывают на швейцарский пейзаж (и, следовательно, на воспоминания молодости), несколько раз возникавший в сознании Тургенева именно в «стихотворениях в прозе», – см. выше «Разговор», «Проклятие» и ниже «У-а… У-а!»

 

Когда меня не будет… *

Из всех стихотворений в прозе, не опубликованных Тургеневым при жизни, данное стихотворение чаще других служило примером того, что многие лирические отрывки цикла сам писатель не мог напечатать по причинам их глубоко интимного характера. А. Мазон отметил, что оно «без сомнения посвящено Полине Виардо» (Mazon, p. 35, Мазон, с. 41). То же утверждают новейшие биографы П. Виардо (Розанов А. Полина Виардо-Гарсиа. Изд. 2-е дополн., Л., 1973, с. 155; Fitzlyon A. The Prire of Genins. A life of Pauline Viardot. London, 1964, p. 449). О существовании этого стихотворения было известно еще раньше из устных сообщений, опубликованных в кн.: Гревс И. М. История одной любви. М., 1927, с. 260. Это «посмертное» письмо представляет большой интерес для биографии Тургенева, так как указывает на одну из причин его глубокой привязанности к Полине Виардо, – на их интеллектуальную близость и общую их любовь к искусству в широком смысле слова.

 

Песочные часы *

В черновом автографе заглавия нет, в перечне «стихотворений в прозе» («Сюжеты»), составленном Тургеневым, этот лирический отрывок назван иначе – «Уходящая жизнь». В черновом тексте олицетворение Смерти, держащей в своей костлявой руке песочные часы, отождествлено с «безжалостной фигурой Времени». Эти образы ведут нас к аллегорическому и мифологическому языку XVIII века, в таинства которого Тургенев был посвящен в детские годы книгой «Емблемы и символы» Н. Максимовича-Амбодика (см. наст. изд., т. 6, с. 39–40). В европейском искусстве нового времени Хронос (греч. – олицетворение времени), иногда отождествлявшийся с Сатурном, изображался в виде старца с крыльями и косой в руках, что позволяло объединить этот образ с олицетворением Смерти, изображавшейся с тем же атрибутом – косой; другим атрибутом Хроноса были песочные часы – символ быстротечности и ограниченности времени. Фигуру умирающего Хроноса с выпавшей из рук косой, возле которой стоят песочные часы, Тургенев, несомненно, видел на знаменитой предсмертной гравюре английского художника XVIII века В. Хогарта, неоднократно воспроизводившейся под заглавием «Finis» (Конец; подлинное название – «Низменное, или Падение возвышенного»), 1764.

 

Когда я один… (Двойник) *

В черновом автографе заглавия нет, в перечне названий «стихотворений в прозе» («Сюжеты») заглавие – «Двойник». В беловой рукописи слово «Двойник» стало подзаголовком и приписано позднее. Ш. Саломон во французском издании «Стихотворений в прозе» (с. 132) делает глухую ссылку: «Сравни А. де Мюссе. La nuit du décembre». Стихотворение «Декабрьская ночь», написанное А. де Мюссе в ноябре 1835 г., представляет собою длинный диалог поэта с «Видением» («La Vision»), неотступно следовавшим за ним на всех путях жизни от юношеских лет. В заключительных стихах на вопрос поэта «Кто ты?» Видение отвечает:

Je te suivrai sur le chemin;

Mais je ne puis toucher ta main,

Ami, je suis le Solitude[195].

Путь к любви *

Это – первое стихотворение 1881 г., написанное Тургеневым после долгого перерыва (все предшествующие датируются 1877–1879 гг.). В отличие от более ранних произведений, переписывавшихся в беловую тетрадь с черновиков, «Путь к любви» и последующие стихотворения 1881–1882 годов записаны были прямо в эту тетрадь и дошли до нас в единственной редакции.

За весь год лишь в июне 1881 года Тургенев написал семь стихотворений: 69. Путь к любви. 70. Фраза. 71. Простота. 72. Брамин. 73. Ты заплакал… 74. Любовь. 75. Молитва. Все они резко отличаются от стихотворений 1877-79 годов. Кроме «Молитвы», выправленной и напечатанной самим Тургеневым, это очень короткие записи на отвлеченные вопросы, наброски мыслей философского характера, не предназначавшиеся к печати. «Неизданные „Ст<ихотворения> в пр<озе>“, – писал Тургенев Б. А. Чивилеву 17 (29) декабря 1882 года, – неизвестны даже самым близким мне людям. Они предназначены на сожжение после меня, вместе с моим дневником». Стихотворения «Фраза», «Простота», «Ты заплакал…» не имеют вариантов, в стихотворении «Путь к любви» последняя, важная для смысла стихотворения фраза, была приписана позднее.

 

Брамин *

«Индийские брамины», т. е. люди, принадлежащие к высшей жреческой касте, упомянуты также в повести «Песнь торжествующей любви» (см. выше, с. 52). Слово «Ом» у индусов – священное слово, употребляемое при торжественном воззвании, при утверждении чего-либо, в молитвах и заклинаниях. Впервые слово это появляется в «Упанишадах», где ему приписывается особое могущество, и оно объявляется заслуживающим глубочайшего размышления; в позднейшее время слово «Ом» (санскр. «Аум») обозначало индийскую троицу: А – посвящено богу Вишна, У – Шиве, М – Браме. Нет сомнения, что Тургенев в это время чувствовал большой интерес к индийским религиям и, в частности, к буддизму. «Веды» и «Пураны» упоминаются в романе «Дым» (см.: наст. изд., т. 7, с. 258). См. далее «Попался под колесо» (с. 187).

 

Истина и правда *

Целый год Тургенев не писал стихотворений в прозе. В июне 1882 г. он записал в свою беловую тетрадь под № 76 «Истину и Правду». Этому стихотворению в беловой рукописи предшествует стихотворение «Молитва», в котором ставятся вопросы того же плана – о религии, боге, человеческом разуме, истине. Рукопись «Истины и Правды» испещрена многочисленными поправками. Судя по почерку, Тургенев не раз возвращался к этой рукописи, правя ее то чернилами, то карандашом, но так и не довел своих поправок до конца. Характер исправлений дает возможность заметить, что вопросы, первоначально поставленные Тургеневым, он пытался из абстрактно-философских сделать социально-философскими, не забывая, однако, о необходимости считаться с цензурными условиями. Очевидно, Тургенев не оставлял мысли напечатать это стихотворение; поэтому искал лучших возможностей сделать доступными дли печати заключительные строки стихотворения, но оно осталось не отделанным до конца.

Приводим варианты заключительных строк стихотворения. После слов: «Правда и Справедливость!» зачеркнуто: «А Истина пребывает там, на небе, в вечности… Она пребывает в царстве законов <1 нрзб – знания?>… Там, где человеческого нет ничего». После слов: «и умереть согласен» – зачеркнуто: «А за Истину?» Вместо конца: «На знании Истины – в этом блаженство?» было: «На знании Истины вся жизнь построена, но [люди-то живут для Правды] жить можно только для Правды и умереть за нее! а как это „обладать Истиной?“ – Так вы не верите в бессмертие души?»

 

Куропатки *

Написано в начале предсмертной болезни Тургенева, причинившей ему тяжелые физические страдания и в следующем году приведшей его в могилу. Сохранились четыре «Скорбных листа» – дневниковых записей о ходе болезни Тургенева (Mazon, p. 176–178), которые он вел вскоре после того, как набросал стихотворение «Куропатки», – со 2 августа по 25 октября (н. ст.) 1882 г.

 

Nessun Maggior Dolore *

Заглавие – полустишие из «Божественной комедии» Данте («Ад», V, 121–123), представлявшее ходовую цитату, употреблявшуюся и в русской литературе без перевода со времен Пушкина и П. А. Вяземского. Цитата заимствована из эпизода о Паоло и Франческе и представляет собою начало рассказа тени Франчески о своей судьбе:

Ed ella a me: Nessun maggior dolore

Che ricordarsi del tempo felice

Nella miseria, e ció sa il tuo dottore.

<И она сказала мне: «Нет большей скорби, чем вспоминать о счастливых временах в несчастии; твой учитель знает это»>. Первоначально отрывок был назван в рукописи немецким заглавием: «Stoßseufzer» («Тяжкий вздох»); так в письме к Л. Пичу от 13 (25) октября 1882 г. Тургенев характеризовал ему все свои «Senilia».

 

Попался под колесо *

Заглавие связано с образом «колесницы Джаггернаута», несколько раз упоминавшейся Тургеневым. См., например, слова Паклина в романе «Новь», гл. IV, и самого Тургенева в его письме к А. Ф. Отто-Онегину от 9 (21) октября 1872 г.: «…что за охота подражать индийским факирам, которые бросаются под колесо Джаггернаутовой колесницы? Те, по крайней мере, полагают, что, будучи раздавлены, попадают прямо в божественную «нирвану», но мы, не разделяющие подобного образа мнения, будем просто раздавлены – и баста»[196].

 

У-а… у-а! *

В перечне названий «Стихотворений в прозе» под заглавием «Сюжеты» это стихотворение отмечено под названием «Vagitus». (лат. «Крик»). Рукопись имеет «большое количество авторских поправок стилистического характера; некоторые сделаны позднее, другими чернилами. Фраза: «Я проживал тогда в Швейцарии…» и свидетельство: «Байрон был моим идолом, Манфред моим героем» – указывают, что в основе этого отрывка лежит воспоминание юности Тургенева. В «Манфреде» Байрона вторая сцена I акта, местом действия которого является гора Юнгфрау, заканчивается попыткой героя броситься со скалы в пропасть, но его удерживает Охотник за сернами. О Манфреде см. выше – «Разговор» и «Проклятие».

 

Мои деревья *

Стихотворение впервые опубликовано по рукописи в оригинале и во французском переводе в каталоге парижских рукописей Тургенева (Mazon, p. 35–36), откуда перепечатано в издании: Т, Сочинения, т. 10, с. 349.

В стихотворении, если судить о нем по рукописи, речь идет о каком-то знакомце Тургенева еще по его студенческим годам. В автографе после слов «и на похвальбу больного» Тургенев начал было писать: «това<рища>», но не закончил этого слова и зачеркнул его, по-видимому, потому, что этот человек уже был слишком далек от него по духу, образу мыслей и привычкам.

Н. С. Никитина в своей статье «О реальной основе „стихотворения в прозе“ И. С. Тургенева „Мои деревья“» (Русская литература, 1982, № 1, с. 176–180) убедительно доказывает, что Тургенев имел здесь в виду историка, театрального деятеля и, в дальнейшем, директора Эрмитажа С. А. Гедеонова (1815–1878). С ним Тургенев учился в Петербургском университете, потом встречался в литературно-театральных кругах в Петербурге и за границей и написал отрицательную рецензию на пьесу Гедеонова «Смерть Ляпунова» (см. наст. изд., т. 1, с. 236–250).

Стихотворение записано последним под № 83 в беловой тетради. После него стояло подчеркнутое: «1883!», но под этим годом уже ничего не написано.